До меня почти все дошло, я вскочил на ноги и понял еще одну вещь, на которую не обращал внимания из-за множества других моих маленьких проблем. Я не чувствовал землю, на которой стою. Я точно знал, что я нахожусь в вертикальном положении, и что мое туловище давит всем своим весом на ноги, но я не чувствовал ничего под ногами. Я мог дотронутся до себя и почувствовать это, мог потрогать свою одежду, автомат и ножи в кармане, но вокруг я ничего не чувствовал. Даже когда я лежал якобы на земле, ничего подо мной не было. Теперь-то точно, абсолютно и неоспоримо я все понял.
Я умер! Я засмеялся так громко, что весь Ад, Хельхейм, небытие или хрен знает что, наполнилось моим смехом. Как же это невероятно смешно! Я лежал здесь добрую четверть часа и не мог понять, что я мертв! Вот это вера в себя! Вот это да! Я-то думал, что я умру самым последним, что я буду жить, пока не прикажут обратного! Я ведь даже пытался убедить в этом каждого, поэтому до меня не дошло, что выстрел в затылок убивает и меня. Может быть, я пропил все-таки свой мозг? Раз уж на тот свет я отправился не с глиняной армией, а с вещами, которые были при мне, значит, и баклажка с водкой должна быть. Я просунул руку под шинель и достал баклажку. На месте и даже полная. Я сделал большой глоток, и горькая убийственная жидкость привычно растеклась по мне, как при жизни. А мертвым быть не так уж и плохо!
Как нельзя ярко я снова увидел красивое тело Юдит, обмякшее на ветках, и меня сшибло с ног. Я упал на то, что условно можно было называть землей, схватился за свою простреленную голову и зарыдал. И перед Сатаной мне не будет стыдно, я действительно больше не был способен взять контроль над собой. Юдит, родная моя, единственная любимая мертва! Жизнь навсегда покинула ее гибкое тело, пахнущее смолой. Нет, все это идиотские присказки романтиков! Никакая она не родная, сколько лет нужно прожить с женщиной, чтобы она стала тебе родной. Для этого нужно даже не пуд соли вместе есть, а хотя бы засыпать в одной постели. То время, что я пробыл у нее в плену, конечно, не сделало нас роднее друг другу. Лишь дало четко понять, что мы совершенно чужие, что нас разделяет не ее конфликт с Эйваром, а наши разные взгляды, цели, вера, образ жизни, чувства, еда, жажда, смех, словарный запас. Наша страсть возникла мгновенно, так же нетерпеливо она переросла в любовь, травмирующую, душащую, но никогда не способную свести нас вместе. И, конечно, она не моя. Когда-нибудь через десятки лет Эйвар мог бы заболеть, умереть, пропасть на Небе или в другой пучине своей паранойи, и тогда бы, только может быть, я смог бы стать ее. Но она моей не стала бы. Единственная - слишком пошлое лживое слово вообще. Верно лишь, что любимая. Я мог сказать это со стопроцентной точностью, иначе бы мое сердце так не рвало на куски, так не шатало бы, так не давило меня. Не вырубило мои инстинкты, не отшибло мою бдительность, и я бы не вышел в открытое поле под прицел меткого стрелка.
Я оплакивал смерть Юдит, как должен был бы оплакивать свою. Ценность моей жизни должна быть для меня выше. Ценность ее, как древнейшего мага, умнейшей среди женщин, руководителя организации, конечно, объективно выше. Но в то же время, ценность ее для Строя - отрицательное число в отличие от меня. А ведь только и это и заботило меня долгие годы.
Такие мысли бесили меня, я разрыдался еще сильнее от собственного бессилия сейчас и от бессилия перед Строем в течение всей моей жизни. А думал ли я хоть когда-нибудь схватить автомат расстрелять всех в Строе к чертям собачьим, и лично пальнуть Эйвару между глаз? Конечно, это эротическая фантазия каждого в Строе, даже самый бесполезный секретарь типа Карины, перед сном лелеет эту мысль в своей дурной голове. Даже сам Эйвар, уверен, так думал, когда особенно задалбывался. Но я как раз так не думал. Меня все устраивало. Никто не двигается с нагретого места, пока не шуганут. И так-то, это все чем я жил. Нравится твоя жизнь? Нравится? Нравится?
Юдит была той, кем стоило жить, но я осознал все слишком поздно. У меня были сотни женщин за мои четыре сотни лет, и любил я не одну. Каждая сдохла. Но их смерти давались мне легче, стали привычными. Ничто не идет в сравнение. А ведь это с учетом того, что я и сам мертв. Был шанс, что раз мы оба мертвы, мы встретимся здесь, в аду. Но я чувствовал, что в этой темноте я один, и я проведу в ней вечность. Меня ждет самая лучшая компания из всех возможных в лице себя самого. Много знаю, большой жизненный опыт, первоклассное чувство юмора, хороший собутыльник, что может быть лучше?
Свихнуться бы побыстрее и завести себе воображаемых друзей.
Собственная горестная участь помогла мне успокоиться. Мои сотрясающие рыдания перешли в сардонический смех, а потом в привычный оскал. Я поднялся на ноги и решил идти вперед. Я знал, что ничего мне не встретится, но я не мог бездействовать. Если я остановлюсь, все закончится даже больше, чем это уже произошло. Движение - это жизнь. Нужно будет придумать более подходящий слоган для моего нынешнего состояния. Движение - это ясное сознание. Это крепкая хватка хотя бы за что-то ясное в моем цирке в голове.
Я вдруг понял, что нахожусь здесь очень давно. Это осознание было не интуицией и не депрессивной догадкой. Оно было как новое чувство, вместо зрения у меня теперь было чувство осознания времени в темноте. Оно отличалось от земного. Услышал бы я такие рассуждения раньше, рассмеялся бы в лицо шизофренику, сказавшему это.
Я и рассмеялся.
Одиночество уже начало пожирать меня. Черви водятся около трупов, а не около живых людей. Вокруг меня трупов всегда было полно, теперь они, наконец, полакомятся мною.
Кушать подано! Сегодня я обслужу ваш столик по высшему разряду! Сегодня - только лучшие блюда! Повар превзошел самого себя!
В своей голове я вдруг услышал пронзительный крик. Кто-то визжал от ужаса, и голос его дрожал. Лишь на секунду мне показалось, что орет женщина, прежде чем я вспомнил, кому принадлежал крик. Не знаю, как его звали, какой-то швед, но его я убил первым. Шла война, мне было пятнадцать. К тому времени я прекрасно владел мечом и луком, видел, как стреляют из револьвера, убивал на охоте лосей и бил каждого, кто косо на меня смотрел или, чего доброго, разевал рот. Я думал, убить человека будет также легко. Сначала дело было даже не в моральных терзаниях, а в том, что человек умел также держать оружие в руке. Он долго отмахивался своим мечом, как от мухи, пока я не пропорол ему пузо. Слева от подвздошной кости до правого реберного угла. Его одежда окрасилась кровью в миг, и из его живота что-то вывалилось. Он схватился за это, и это оказались его собственные розовые жирные кишки. Он посмотрел на меня удивленно и только после этого завизжал. Этот кусок дерьма стоял передо мной и держал в своих руках свой собственный кишечник. Только что он был с мечом в руках, а вот сейчас он держал в них что-то еще более личное, чем свои чувства, то, что вообще не стоило никому показывать. Ха-ха. Его страх передался и мне. Я с минуту стоял и смотрел на него, у нас с ним завязался особый зрительный контакт, словно у любовников. Я перерезал ему горло. Это было милостиво, и избавило нас обоих от страха. Потом я со смехом рассказывал об этом своим товарищам, и даже в виде пантомимы им все показал.
Так вот этот ублюдок без остановки верещал у меня в голове, и я будто бы видел его онемевшее от ужаса и обиды лицо. Я был абсолютно уверен, что этот звук лишь у меня в голове, он никак не был соразмерен с тьмой вокруг. Я тоже это просто знал. Я по-прежнему оставался слеп для такой темени, но видел этот образ, как заигравшееся воображение. Чтобы убедиться в этом, я заткнул уши руками, и, конечно же, крик остался. Я четко помнил, как легко меч разрезал его живот, и как сложно было протащить его по горлу. Наверное, я был слишком мал, оттого сильно старался. Учись убивать смолоду.