Она повернулась и звезды повернулись вместе с ней, так, словно приклеились к глазам. Выпрямившись, Юки посмотрела на свои руки. Руки простирались на миллиарды световых лет рукавами созвездий. Стоило пошевелить пальцами, как на их кончиках перемещались целые плеяды. Колени, ступни, локти… Вся она стала космосом. Можно было даже заглянуть внутрь себя. Или сосредоточиться на одной из звезд и стать ее жизнью. И во всем угадывалась невероятная свобода — вызволение ее Я из оков плоти и крови.
— Юки… — почувствовала она зов, разлившейся по ней, как вибрации по струнам. — Юки. Ты помнишь себя? Кто ты, Юки?
— Я? — зазвенела она в ответ. — Юки Маркова. Техник четвертого отдела вычислительного центра острова Шикотан.
Сказала и усомнилась. А так ли это на самом деле? Сейчас она точно не техник и даже не человек. Сейчас она… Что-то лишенное тела, но существующее. Внетелесное создание, как персонаж Второй жизни. Юки поднесла к «глазам» указательный палец. Все ближе и ближе, пока не приблизила его до отдельной, изначально неразличимой точки. Заглянула в нее и увидела внутри себя. Точнее тело в коричневом халате, скомканное на двуспальной кровати. Телу снилась Юки в космосе.
— Я… Сон?
— Много больше, Юки. Ты связь многомерного существования. Ее суть. И здесь и там ты остаешься собою. Оглянись и сравни. Что ты чувствуешь?
Юки отстранила «палец», окинула пространство мыслью и снова не увидела ничего, кроме самой себя. Весь мир сосредоточился в ней. Или же она стала миром? И была ли, в сущности, разница. Даже на земле в действительности каждый оставался непостижимой вселенной, если и изведанной, то не до конца.
— Здесь нет границ.
— Они есть, но они другие, — продолжал звенеть голос. — Не такие, к каким привыкла ты. Тоньше.
— Как во Второй жизни?
— Вторая жизнь продолжение земной. На тех же принципах и с теми же законами. Шаблоны раздуты, а не сломаны. Люди реплицируют и кругом находят только себя. Они хотят видеть только себя.
— Я не понимаю.
— Глядя в зеркало, что ты видишь?
— Себя. Свое отражение.
— Ты нравишься себе?
Уродливый шрам, вот что видела Юки. Ей всегда — всю жизнь после катастрофы на Кусиро настойчиво предлагали избавиться от него. Для ее же блага. Но откуда им было знать, что для нее благо? Избавившись от шрама, она неминуемо предала бы свою погибшую семью. Забыла о ней, отдавшись новой и чистой жизни. Сбежать всегда проще. Собственно она так и поступала, выбрав Вторую жизнь и Инфи. Только… Это ведь все понарошку. Просто игра.
— Мне нравится Юки. Инфи в зеркале… Яркая и живая. Только не настоящая. Как роль, как… Фантазия.
— Одна и вторая — это все ты, определенная воздействием сред и образом мысли. В реальности Юки живет по устоявшимся столетиями моральным принципам. Юки выросла в ней, в Юки выросли обязательства перед этим миром. Нет возможности вернуться назад, что-то исправить или забыть. Нет возможности выбрать, даденное случаем жизни. Инфи избавлена от этого наследства. Ей не нужно учиться ходить, разговаривать. Она родилась, будучи тобой. Родилась сознательным существом, в мире, лишенном физических преград и выдуманных ценностей.
— Но ведь без Юки не будет и Инфи! Если она умрет или перестанет подключаться ко Второй, то Инфи исчезнет как призрак!
— Ты и есть призрак. Ментальность, сотканная из переживаний чувственного тела, обусловленных, в свою очередь, особенностью окружения. Тело, механизм слабый, ограниченный и недолговечный. Но и чудесный. Он хранит и сочетает пережитое, слагая тебя.
По звездному телу Юки пробежала рябь.
— Я… Умерла?
— Нет, Юки. Еще нет. Но что такое, в сущности, смерть?
— Мне страшно. Отпустите меня!
— Ты можешь помочь нам.
— Нет. Я… Хочу обратно… Я хочу… Хочу домой!
— Твой дом внутри тебя. Ты и есть твой дом.
— Хватит! Я не хочу больше этого!..
Она взмахнула руками-созведиями, рванулась вперед и… Обнаружила себя сидящей на кровати. Перед глазами все еще стояли колоссальные пространства, измеряющие ее ту, ее ненастоящую. Рука была мокрой от липкого пота. Но настоящая. Живая рука в коричневом халате.
— Только сон, — выдохнула она с дрожью. — Только сон…
— Сон, да не сон, — вздохнул знакомый голос.
Юки бросила затравленный взгляд на входную дверь, торопливо хлопнула в ладоши и, в приглушенном свете ночников увидела Мастера. Он стоял, облокотившись о стену, и грустно улыбался.
Пятое
Динамит рокотнул с середке канала так, что аж лед под ногами подпрыгнул. Но чуткие сейсмографы пропустили это событие мимо ушей — Васька их патчем заткнул. Ни дымка, ни царапинки. А к моменту, когда двухвинтовые и один величавый трехвинтовой вертолеты приземлились подле стоянки, Шаов со Скворцовым уже вовсю заливали канал ледяной кашей из новенького прокола.
Гости ввалились как хозяева — потребовали немедленно прекратить работу и вернуться в вездеход. Приказы отдавал не Верховный, а его наместник — Аба Гольштейн. Этого субчика Вавилов знал и, к сожалению, довольно близко.
— Что вы тут за детский сад устроили! — брюзжал Аба, то и дело шлепая себя ладонью по лысине. Он явно на мозгошин сейчас работал. — Трусы на лямках! Какого черта мозгошины поотключали? Я тебя спрашиваю, чертяка!
— Господин Аба, — тихо, с трудом сдерживаясь, ответствовал Вавилов. — Мои ребята по должностной не обязаны их включать, они и не включали. А я… Ну что ж, грешен. Выключил. Третьи сутки без сна, как ни как. Кто-кто, а вы-то уж точно должны знать каково это.
Аба, конечно же знал о своих бессонных ночах. Ночах, проведенных не в трудах или поиске, а в распутстве и наркотическом трипе. В сущности, Аба был человеком неглупым. Сластолюбцем — да, но далеко не дураком. Он понял намек Вавилова и сбавил обороты.
— Ладно, Вавилов, — каркнул он примирительно. — Если б я не знал тебя столько, сколько знаю, вылетел бы ты отсюда первым же вертолетом, да к чертовой матери. Налей хоть чаю что ли… Старому другу. Или, может, что погорячее есть?
— Угу, соляра класса айс. Устроит?
В камбузе их было только трое. Вавилов, Аба и Верховный, чья тушка сидела в углу на жестком табурете. Поникший шлем и безвольно обвисшие руки свидетельствовали о том, что царь научного сообщества унесся в сферы, ведомые только одному ему. Вообще Верховный живьем являлся редко. Зато тушки его дремали в каждом мало-мальски значимом научном центре. Хуже всего было то, что ожить они могли в самое неподходящее время.
В свою кружку Вавилов налил кипятку, а наместнику Верховного можжевелового чаю, которого на станции никто не пил. Передал, но за стол с Аба не сел, а встал справа от него, облокотившись на стол.
— Фу, что за дрянь, — наморщил свою угреватую нос-картошку Аба и отпил глоток. — Бэ. На вкус еще хуже.
Он взглянул на старомодные наручные часы, расстегнул арктический комбинезон пошире и откуда-то из подмышек достал солдатскую фляжку.
— Сейчас начнутся чудеса!
Чай забулькал, запузырился и в нос шибанула кислотная вонь.
— Слушай… — Вавилов замялся. Можно ли студенческого однообщажника, заделавшегося крупной шишкой, называть на ты. — Слушайте, вы, Аба. Вы не охренели? А если Верховный прям сейчас очнется?
— Не боись, не очнется. Он в Гамбурге, на встрече климатологов. Гольфстрим теплеет и они там с премьер-министрами решают как это исправить. Часа два-три его точно не будет. — Аба сделал большой глоток и его подвыкаченные глаза выкатились еще сильней. Он отвратительно рыгнул, зачмокал. В уголках его губ выступила синяя слюна. — Ух-ху. Меня что-то уже вставило… Будешь?
Вместо ответа Вавилов отпил кипятку.
— Ну и черт с тобой, жалкий пуританин. Мне больше достанется.