Чем дальше я шла, тем яснее мне становилось, что я совершенно одна в глухом, вступившем в зимнюю спячку месте, чьи обитатели мигрировали в другие времена года. Одна — как никогда. И — как никогда — затеряна. Оглянувшись, я увидела свои следы, необыкновенно четкие на нетронутом снегу, к которому ветер больше не прикасался. Что пользы? Они отпечатались, как надпись на тарабарском языке, в смысл которой мне никогда не проникнуть. Однако, присматриваясь, я постепенно убеждалась, что это действительно надпись. Все шло как во сне, вне причинно-следственных связей: ощущения, мысли, сами действия сменяли друг друга произвольно и необъяснимо, хотя и не без определенного напора. Чем дальше я шла, тем хитрее и замысловатее выписывали послание на снегу мои ученые ступни, и если я была автором, по крайней мере формально, этого диковинного текста, заключавшего то ли угрозу, то ли предостережение, то ли — вероятнее и головокружительнее всего — указание, как бежать из этого пейзажа, из этой истории, то, я думаю, от сотворения мира не было автора более робкого и беспомощного перед лицом собственного создания. И чем дальше я шла, тем словно бы глубже делался снег — теперь, чтобы вытащить увязнувшую ногу и отпечатать новый след, приходилось отталкиваться и перелетать по воздуху, что не стоило мне, правда, никаких усилий, а, напротив, давало ощущение, близкое к блаженству. Но рос не только слой снега — росло и одиночество. Я отчетливо чувствовала, что оно шло на прибыль по мере отдаления от моря (существа по преимуществу, конечно, агрессивного, но живого, здравствующего!), я погружалась в толщу одиночества легкими скачками, оставляя головоломные следы. Я двигалась прямо к его белому сердцу, которое мне никогда не хватало духа вообразить, но к которому — о чем с несомненностью говорила набирающая силу эйфория — меня всегда тянуло. Так что я была счастлива — несколько призрачно, но бесспорно, — и, что самое странное, счастье не освобождало меня от тревоги: какая-то частичка мозга, не затронутая прихотливыми ощущениями, не переставала допытываться, в чем смысл происходящего, в чем смысл внезапных переходов от натуги к парению, от грохота к тишине, от кошмара к отраде
сна. Каждый раз об это слово спотыкались мои вопросы и предположения. Действительно, все было как во сне. И счастье, и ужас, и красота вокруг, и загадочные письмена, и пустынность — все напоминало сон, все казалось позаимствованным из его реквизита. Напоминало? Казалось? Сколько же времени прошло, пока меня не осенило, что это все сон и есть? Как долго держал меня этот суррогатный мир, не давая понять, что он — только марево сна, только порождение мозга? Но едва открытие было сделано и гипотеза принята, как все увязалось друг с другом и объяснилось само собой. Сновидение началось с шагов по высокому берегу, с вьюги, бьющей в спину, с лежащего справа пляжа, отданного на поругание зиме, а значит, я никак не могла знать, что было раньше, потому что раньше ничего не было, то есть ничего не было по условию.