К тому же начало сновидения вполне могло совпасть с началом сна, давшего ему толчок, и пытать себя, что ему предшествовало, было не умнее, чем интересоваться, что предшествовало началу мира. Точно так же терял всякий смысл вопрос «зачем я здесь?», а что до вопроса «как я здесь оказалась?», то и его упразднял ответ, ясный как дважды два. Сон, это был всего лишь сон, а я — только его главное действующее лицо. Это простое открытие собственной природы и сущности мира, в котором я очутилась, поначалу меня успокоило и даровало мне то состояние повышенной остроты чувств, какое достигается, лишь когда и тело, и дух, не угнетенные никакой угрозой, могут позволить себе свести все виды восприятия к зрению, пожертвовать ими к вящей его силе, ради одной возможности смотреть. Я была всего лишь тенью во сне, зато я осознавала и свое положение, и свои необычные возможности, то есть я была тенью, со стороны наблюдающей сон, в котором она действует. Впрочем, наблюдать было особенно нечего: зима, море, молчание, снег. И одиночество. Я чувствовала, что подхожу все ближе и ближе к одиночеству, как будто это было не состояние, а определенное место, которое можно потрогать, что-то вроде Северного полюса. Снега и льды Заполярья тянутся на тысячи и тысячи километров, но одна точка на них теоретически считается Северным полюсом. И даже если эта точка ничем принципиально не отличается от миллионов других, более или менее близлежащих точек, целые экспедиции рисковали жизнью и, случалось, гибли за счастье ступить на нее. Ну хорошо, положим, этот сон есть экспедиция к полюсу одиночества, а я — один из ее ревностных и отважных участников. Тогда чем я рискую? Чем рискует в самом худшем случае бесплотная тень? Что со мной может приключиться? — спрашивала я себя с улыбкой, если юмор уместен во сне, отряхая на себя снег с еловой ветви и глядя, как он нехотя, лениво — или сонно — покидает насиженное место, медля коснуться земли. И поскольку мои блуждания сверх меры затянулись и время не двигалось, а пласталось по снегу, то я снова — в который раз — напомнила себе: «Это — сон» — и решила ничему не удивляться. Но я не успела ни впасть в невозмутимость, ни закруглить — в который раз — мысль о том, что все и правда идет словно во сне, вдруг сообразив, что во сне важен не сняшийся, а спящий. А раз так и раз, вне всякого сомнения, объектом сна была я, оставалось одно: попытаться установить, кто же был субъектом, кто вел мою судьбу через капризы своего сновидения и от чьего движения век зависели моя жизнь и смерть. Вопрос праздный, с неизвестным и, в общем-то, безразличным для меня ответом, потому что если не я сама была спящим тираном, то, кем бы он ни оказался, моя участь была равно безысходна. Как видите, на первых порах я не исключала возможности, что имею дело с самым заурядным случаем, что я сплю и вижу во сне себя саму и что рискую единственно тем, что, проснувшись утром и слишком быстро открыв глаза, на свету разом забуду все ночное. Ведь узнала же я запретную зону, забор, тонущий в кустах на краю крутого берега, вспомнила же овраг, за которым начинаются отели, — это и давало мне слабую надежду на лучшее. Но что-то в глубине души говорило мне, что мои полномочия очень скромны и втиснуты в рамки сна: от той минуты, когда я появилась на берегу, лицом к морю, и до той, еще не известной, когда мой спящий проснется или хотя бы переменит положение, и какой-то доли секунды будет достаточно, чтобы меня упразднить, одного мига хватит, чтобы погасить меня, погрузить в летаргическую магму чужого мозга. В этих пределах помещались мои возможности и начинания, мои чувства и одержимость, на которую я была способна, честолюбие и иллюзии, которые я могла себе позволить. Я возникла в чьем-то сне, и все мои обстоятельства определялись расположением духа личности, всемогущей по отношению ко мне, но кто знает — не зависящей ли в свою очередь от чьего-то сладкого или кошмарного, еще более глубокого сна? Даже и эти бедные подсказки — запретная зона, овраг на краю берега, в их зимнем варианте, — были не чем иным, как сценическими приемами, обставляющими мое передвижение не только пейзажем, но и воспоминаниями, которые должны были дать мне иллюзию судьбы. Я продолжала путь, все глубже утопая в сугробах, и наконец пустилась вплавь через снег, памятуя, что сон быстротечен и что в таких жестких условиях все же от меня зависит, удастся ли мне что-то или нет, пока длится мое столь недостоверное, столь эфемерное существование. А я хотела — и негнущийся футляр сна оставлял мне лазейку только для одного желания, — я хотела добраться, за ничтожное время, оставшееся в моем распоряжении, до абсолютного центра одиночества. Конечно, могло оказаться, что центр — это моя выдумка, но в ту минуту действовать означало самой дойти и убедиться, существует он или нет…