Сам мистер Слоут признал истину, когда ему было указано на данное обстоятельство.
Имелось, кроме того, множество бесконечно более глупых недоумков, чем Джон Р. Исидор, которые вообще не могли работать и постоянно обитали в специальных заведениях, вроде причудливо названного «Института особых трудовых навыков». Слово «особых», как всегда, напоминало о природе обитателей данного заведения.
— …но ваш муж не чувствовал, — говорил диктор на телеэкране, — что, одевая дорогой и неудобный свинцовый гульфик, он надежно предохраняет себя, не так ли, миссис Клегмен?
— Мой муж… — начала миссис Клегмен.
В этот момент, завершив бритье, Исидор вошел в другую комнату и выключил телевизор.
Тишина навалилась на него со стен, с поломанной мебели. Она смяла его всей своей ужасной мощью, словно питаемая гигантской электростанцией безмолвия. Она поднималась от пола, от серого вытертого ковра, покрывавшего все пространство комнаты — от стены до стены. Ее выпустили на волю поломанные кухонные принадлежности, мертвые хозяйственные устройства, которые не работали уже тогда, когда в квартире появился Джон Исидор. Не горевшая лампа-торшер в гостиной источала тишину, которая смешивалась с тишиной, опускавшейся с потолка. Ей удавалось выливаться из любой вещи, словно тишина собиралась подменить собой материальные предметы.
Тишина атаковала не только уши, но и глаза. Стоя рядом с безмолвным телевизором, Джон не только слышал, но и видел тишину, словно она была живым существом. Он и раньше подобным образом ощущал суровое ее приближение — когда тишина приходила, она врывалась неожиданно, бесцеремонно, явно не в силах ждать. Безмолвие мира не в состоянии было совладать с собственной жадностью, больше не было в состоянии совладать и теперь, когда оно практически победило.
«А другие, — думал он, — те, которые остались на Земле, как они воспринимают образовавшуюся пустоту? Или здесь все дело в особенностях моей биологической структуры, в недостатках моего сенсорного аппарата? Это интересный вопрос». Но с кем он мог обменяться своими наблюдениями?
В этом слепом и глухом доме с тысячью незанятых квартир он жил одиноко, чувствуя, как дом, подобно своим собратьям, день за днем превращается во все более ужасную и безнадежную жертву энтропии. В конечном счете все содержимое дома превратится в однородную безликую массу, в пудинг из бесполезного хлама, который заполнит все комнаты от пола до потолка, а потом и сами побежденные дома превратятся в бесформенную массу, погребенную под всепроникающей пылью.
К тому времени он сам, конечно, уже умрет. Это тоже было довольно интересным в перспективе явлением, которое занятно было предчувствовать, стоя в гостиной один на один с безмолвной, всепроникающей тишиной.
Наверное, лучше было бы снова включить телевизор, но вся эта реклама, направленная на оставшихся еще регуляров, вызывала у него чувство страха. Она напоминала о несчетных путях и возможностях, закрытых для него, специала.
Он был им не нужен. Он не смог бы даже эмигрировать, если бы и захотел.
Так зачем все это слушать? К черту их всех вместе с колонизацией! Хоть бы там, в колониях, началась война! Тогда там все кончится так же, как и на Земле. Все эмигрировавшие окажутся специалами.
«Ладно, — подумал он. — Я иду на работу».
Он потянул ручку двери — и перед ним открылся неосвещенный холл.
Джон тут же отпрянул назад, бросив лишь взгляд на безмолвный вакуум, в который был погружен весь дом. Да, она ждала его в засаде, эта сила, которую он явно чувствовал. Она пронизывала и его квартиру. «Бог мой!» — подумал он, закрывая дверь. Он не был готов еще к длинному путешествию по гулким лестницам на самую крышу, где его не будет ждать животное. Эхо собственных шагов, эхо пустоты. «Пора взяться за рукоятки», — сказал он себе и прошел в гостиную к черному эмпатическому ящику.
Включив его, он почувствовал запах ионизации, распространяющийся от блока питания, и с радостью вдохнул его, ожив. Засветилась катодная трубка, подобная слабой имитации телеэкрана. Появился внешне случайный узор цветных полос, линий и фигур. Пока не сжаты рукоятки, этот узор ничего не значил. Джон вздохнул и сжал рукоятки эмпатического генератора.
Перед ним синтезировался зрительный образ: он увидел перед собой знаменитый пейзаж — коричневый склон старой горы, уходящей вверх. Высохшие, скелетообразные стебли бурьяна втыкались в сумрачное, бессолнечное небо. Вверх по склону поднималась одинокая фигура в балахоне такого же унылого цвета, как небо.