На моем столе рядом с объемистым делом Венцислава Качулева, по которому я уже написал заключение и приготовил его для прокурора, лежит и тоненькая зеленая папка. В ней всего один листок — постановление о предварительном следствии. Сегодня утром мне вручил его Кислый, то есть полковник Стоичков, мой шеф. Я сказал «Кислый», потому что, когда речь заходит о нем среди коллег из управления или когда каждый из нас думает о нем, мы никогда даже в мыслях не называем его «начальник» или «полковник», а просто «Кислый». При этом по характеру он вовсе не кислый, совсем наоборот: я бы сказал, что он один из самых симпатичных начальников, при которых мне приходилось служить. Да, конечно, он придирчив и требователен, но зато справедлив, редко выговаривает, еще реже наказывает подчиненных, понимает их — но физиономия!.. Дал ему Бог, а может, и сам «выработал» себе такую, но, даже когда он хвалит нас, выражение лица у него такое, будто он только что выпил бутылку чистого лимонного сока…
Утром, когда он вручил мне новое дело, я попытался напомнить ему о том, что мне обещан отпуск, что я устал, мне бы отдохнуть, и прочая и прочая, но все это не произвело на него никакого впечатления. Ну, и я вынужден был выйти из кабинета с тихим вздохом и тоненькой папкой под мышкой.
Раньше это дело вел наш коллега следователь Пенков, но недавно с ним, как я слышал, случилась беда: при выходе из лифта он упал и сломал ногу. О сути дела, которым он едва начал заниматься, я знал понаслышке, просто оно было чужое и не очень интересовало меня — своих забот хватало. Значит, следовало раскрыть глаза и уши пошире, чтобы узнать побольше. И, конечно же, прежде всего встретиться с Пенковым.
Я взял плащ с вешалки, вышел из управления и сразу попал под сильный майский дождь.
Пенков сидел в старом продавленном кресле, вытянув вперед толстую как пень ногу в белом гипсе и бинтах. Рядом стоял костыль — значит, дело серьезное. Выглядел он не так уж плохо, мне даже показалось, что на его худом лице, обычно бледном, появился румянец.
— Ну, ты умница — нашел время ноги ломать! — попытался я пошутить, но он воспринял это не как шутку, а, скорее, как упрек.
— Извини уж, так получилось, — совершенно серьезно ответил он. — Садись сюда! — и он указал на кушетку, перед которой стоял колченогий журнальный столик. — Лучше чуть подальше от меня, ко всему я еще и грипп подхватил.
Я уселся на кушетку.
— Болит? — с участием, достаточно искренним, спросил я.
— Что?
— Как что? Нога.
— Только когда наступаешь на нее. А так ничего, терпимо…
— Это перелом?
— Похоже, но врачи что-то темнят. В моем возрасте все плохо заживает.
Я знал, что ему осталось до пенсии семь месяцев и тринадцать дней. Помолчали.
— Тебе, что ли, передали? — спросил Пенков, чувствуя, что, как хозяин, должен продолжать разговор.
У меня не было необходимости отвечать — все и так ясно. Однако я кивнул головой.
— Мне и вправду очень жаль, — проговорил он. — Это дело могло стать самым крупным за всю мою службу. Я просто мечтал, чтобы мне попался такой случай, — и вот что вышло…
Я с удивлением поглядел на него — нет, он не шутил, тон его был искренним и серьезным.
— А почему самое крупное? — как-то машинально задал вопрос я.
— Но ведь это тройное убийство! Разве мало? Не каждый день случается такое, верно?
Он говорил тихо, но в голосе его звучали волнение и убежденность, и серые глаза блестели по-особенному. Он взял со столика пачку сигарет, ловко стукнул по дну — выскочили две сигареты, он поднес пачку мне. Я поглядел на часы и покачал головой: до второй сигареты мне оставалось еще пятнадцать минут.
Он закурил, выдохнул дым и продолжал тем же тихим, сдержанным тоном:
— При этом я думаю, что мне известно, кто убийца. Мы советовались с Генчевым, он такого же мнения. Он говорит: «Голову даю на отсечение…»
Генчев — это его приятель, они сидят, вернее, сидели в одном кабинете.
— Ну, если Генчев предлагает отсечь свою голову, то она не так уж много стоит, — не удержался я. Кроме того, мне хотелось немного охладить тихий энтузиазм хозяина.