Еще четыре дня он пыхтел, ворчал, киснул и мучил меня, не говоря ни да ни нет, и все-таки в конце концов я узнал от Гички, что отпуск мне разрешен.
С Коци было проще.
Так я окончательно и бесповоротно попал в пределы обыкновенного шаблона. Я имею в виду тот распространенный ход, который авторы детективов весьма часто употребляют, сочиняя свои книги: герой только что завершил трудное дело и готовится ехать в отпуск, но тут возникают новые запутанные обстоятельства, которые только он может разрешить. В конце концов герой блестяще справляется со всеми проблемами, ставит все на место и получает разрешение на заслуженный отдых… Что же делать, если именно это и случилось со мной, а если так бывает в жизни, то при чем тут писатели и за что их обвинять в шаблонном мышлении?
Проезжая не однажды из Варны в Бургас на машине, я заприметил глухой уголок на побережье, где расположился кемпинг с романтическим названием «Луна». Редкие кусты и деревья, высокая трава, узкая полоска пляжа и дикие скалы — и все это открыто солнцу и морю. Здесь в этом чудесном июне мы и разбили палатку.
Я сижу в плавках на высокой скале над синим оком небольшого заливчика и ловлю рыбу. Я сижу с рассвета, а сейчас уже десять часов. Не клюет. Да меня это не так уж и занимает. Мысли мои далеко, нервы натянуты, и даже здесь, в этом райском уголке, рядом с Танче, тихо и мягко обволакивающей душу, напряжение не спадает. В тысячный раз мысленно перечитываю свое заключение по делу Гено Томанова и Велики Пановой, с содроганием вспоминаю, как стоял перед Кислым, ожидая его решения…
Я сматываю спиннинг, собираю всю амуницию и спускаюсь вниз по крутой каменистой дорожке. И тут я наконец нахожу слова, которыми можно обозначить мое состояние, — мучительное чувство ответственности. Именно это чувство не дает ни минуты покоя, снова и снова возвращает к судьбе этих двоих, тяжестью ложится на собственное существование. А вдруг… а если… а может… что тогда?
Танче лежит рядом с палаткой на надувном матраце, вся розово-золотистая — успела чуть загореть, на носу — листик боярышника. Тело ее в пестром купальничке погружено в медовый вар солнца, ей хорошо, она спокойна и счастлива.
Я сажусь рядом.
— Пойдем купаться! — Она улыбается, жмурясь от солнца.
— Пойдем.
От горячей ленивой расслабленности нет и следа — кто бы мог подумать секунду назад? — она пружинисто вскакивает, на бегу надевает белую резиновую шапочку, разрезает коленями и бедрами толщу воды, мягко ложится, и вот уже шапочка прыгает далеко на поверхности воды, похожая на половинку детского мячика…
Я вхожу в воду следом, делаю несколько взмахов руками и почти догоняю шапочку, как вдруг почти у самого моего лица мелькает серебристая чешуйка маленькой камбалы, круглый глаз ее с удивлением и ужасом уставился на меня…
«Неправда! Это неправда! Все не так!»
Такие глаза были у Гено, когда он, уводимый дежурным, повторял эти слова…
Четыре дня, сидя в камере предварительного заключения, он писал только эти слова: «Неправда! Все не так!»
А на допросах молчал, как истукан.
На пятый день появилась новая запись: «Неправда! Все не так! Не убивал я жену! Не убивал!»
И вдруг его прорвало. Он стал подробно описывать, как они с Невеной полюбили друг друга в старших классах школы, как поженились и родилась дочка… Не скрыл и последующее — как встретил Тони и она стала его любовницей, как жена узнала об этом, перехватив письмо Тони к нему… А потом Тони под влиянием матери, а больше сама Велика стала настаивать, увещевать, требовать от него решительных действий, иначе говоря — развода и женитьбы на Тони, как он мучился и терзался от раздвоенности чувств… Тем временем они стали без конца звонить жене на работу, обзывать ее дурными словами, оскорблять, а она плакала, и у него сердце разрывалось… Рассказал и как Невена однажды настигла их, когда они выходили из кино, и стала бить Тони, а Тони убежала от позора и решила порвать с ним… Как вскоре Пановы позвонили из Кюстендила и потребовали, чтобы он приехал за ними… Подробно, в деталях, описал, как в машине Панова сказала ему, что нашла наконец то, что нужно, как он испугался, когда понял, о чем речь, не захотел и дотрагиваться до бутылки, но она едва ли не силой сунула ему бутылку во внутренний карман пальто — и он отступил, сдался в ответ на ее угрозы, согласился и обещал… А когда приехал домой поздно ночью, жена уже лежала в постели, и он решил, что она спит, но она не спала, видела, как он ставит бутылку в тумбочку, и спросила, что это. Тогда он и сказал ей, что это яд для опрыскивания деревьев, трогать его нельзя ни в коем случае, две капли — и смерть… Он сказал так потому, что от испуга не мог ничего придумать, а потом был даже рад — пусть знает и не пытается даже в руки брать эту отраву, а то как бы чего не надумала от нервов и обиды… Так проходили дни, и он все никак не мог ни на что решиться, перестал ходить к Пановым и понял, что он возненавидел их… Тогда мамаша явилась как-то вечером к ним. Гено писал, что я был прав — она пришла для того, чтобы оскорбить жену, сделать его с ней дальнейшую жизнь невозможной и заставить его решиться на крайние меры. На другой день ему на работу позвонила Тони, и он пообещал встретиться с ней в обед, чтобы поговорить. Ну а потом появилась машина. Широко и подробно описал, как позвонил ему Младенов, как он взял у него мотоцикл, чтобы поскорее домчаться до склада в Искоре, и как вернулся в Софию в обеденное время, но не затем в основном, чтобы встретиться с Тони — это длилось всего пять минут, — а чтобы взять деньги, потому что все равно вместе с Невениными не хватило на регистрацию… И как в то время, когда он доставал деньги из тумбочки, пришли сестры жены, он открыл им, оставил свой ключ и помчался дальше на регистрацию машины… Потом они с Младеновым искали мастера Данчо, а тот работал в первую смену и уже ушел, как нашли его в Слатине, что он сказал им, сколько денег потребовал… И, наконец, как приехал домой и Зорка сказала ему, что Невене стало плохо и ее отвезли в Пироговку; она не сказала про отравление, а именно так — стало плохо, и он подумал, что у Невены что-то с сердцем… Дальше он признавался во лжи: не ночевал он у Дудова, и вообще много что скрыл от меня, и врал, в общем, все, все изложил — но нигде ни слова, ни даже намека на то, что он отравил или даже хотел, собирался, думал отравить жену. Именно в этот день. Может быть, в другой какой-нибудь день, когда ему всё и все на свете осточертеют, злая мысль могла пробраться в голову, но в этот день — ни-ни! Все его мысли были сосредоточены на машине, о которой он так давно мечтал.