Я начал злиться.
— К какой группе оклеветанных вы отнесли себя?
— Представителей интеллигенции.
— Представитель интеллигенции должен знать разницу между словом «критиковать» и словом «клеветать».
— Там разберутся!
— Где там?
— Где надо.
И он второй раз за время разговора говорит:
— Профессии у нас разные, а задача одна. Что должны делать мы, обое? Споспешествовать друг другу стоять на страже.
— Каким образом?
— Начните с маленького. Могу выделить вам полку.
— Идите-ка вы…
— У вас в кармане корреспондентский билет, вы имеете доступ в такие организации и к таким людям, которые в нашей столовой не едят. А я давно уже целюсь выделить полку и на те, высшие сферы.
Поднимаюсь, иду к выходу. Водолапин забегает вперед, говорит:
— Мне шестьдесят пять лет. Скоро, не дай бог, умру. Мебель за отсутствием родственников, которые бросили, ушли от меня, финотдел продаст, как выморочную. Полки с папками дворники снесут в котельную, сожгут. А так бы я передал их вам из рук в руки.
Злюсь! Бешусь. Не могу сладить с замками и засовами.
И пока я вожусь с ключами, пытаюсь угадать, какой куда, Водолапин грозит моей спине и затылку:
— Кончится новое веяние времени, и с вас тогда, товарищ корреспондент, спросится больше, чем с других…
Наконец последний затвор отодвинут, и я спешу, бегу, стараюсь оставить между собой и комнатой Водолапина как можно больше метров. Только через три квартала сбавляю шаг, перевожу дыхание.
«Господи, как я опростоволосился. Недоглядел, не разобрался. Нарисовал Водолапина в фельетоне «Тихий человек» квартирным сутягой. Рыцарем помойного ведра и половой тряпки, а он, оказывается, вон кто!»
Чтобы прийти в себя, успокоиться, принимаю душ. Затем сажусь дописывать в номер фельетон про завмага-ворюгу. Дописать нужно всего полстранички, а они не пишутся. Я подхлестываю воображение, стучу пером о дно чернильницы, пытаюсь выудить оттуда хоть одно веселое слово, и все тщетно.
Да и как может весело писаться фельетонисту, если он знает, что в полутора километрах от него, в мрачной зашторенной комнате, за тремя замками и двумя засовами сидит бесталанный член МОСХа и заносит в свой реестр каждый его фельетон — новой уликой его антипатриотической деятельности.
Ребята спрашивают: «Что случилось?»
Я рассказываю.
— Гад! — говорит про Водолапина один.
— Шкура! — заявляет второй.
— Он просто того, с приветом! — делает предположение третий.
Бегу к районному психиатру узнать, «того» он или «не того»?
— Водолапин маньяк, — говорит психиатр.
— Почему же маньяк на свободе, а не в больнице?
— Мы госпитализируем тех, кто опасен для окружающих. Кто может убить, поджечь. А Водолапин тихий, а на таких больных наши емкости пока не рассчитаны. Вот построим новые госпитали, тогда будем брать и таких, а пока придется потерпеть.
Кончил говорить Исаак Янц, и слово берет Степан Садырин, в прошлом боевой спецкор и собкор, а ныне один из членов бюро секции фельетонистов.
— Я тоже хочу рассказать о встрече, — говорит он. — Только эта встреча не будет иметь прямого отношения к фельетону.
— А к чему будет иметь прямое отношение ваша встреча?
— К становлению молодого газетчика.
— Как фельетониста?
— Сначала как человека, потом как фельетониста. И если вы разрешите…
— Разрешим, — говорит наша председательница Вал. Одинцова, — но только не сегодня. Наше время уже подошло к концу. А вот завтра…
И на следующий день, последний день семинара, когда мы вновь собрались в гостеприимном кафе Дома журналистов, Ст. Садырин начал свой рассказ так:
ПОСЛУШАНИЕ
На Магнитку в самый разгар стройки приехал наркомтяж Орджоникидзе. Господи, как давно это было. Без чего-то лет сорок назад.
Через день после приезда наркома меня вызывают чуть свет к междугородному телефону. Замредактора (главный лежал в больнице) дает срочное задание:
— Готовь полосу. Тема: «Весь комсомол строит Магнитку». В центре полосы должна быть статья Орджоникидзе. Задание ясно?
— Ясно.
— Ты — за?
— Я-то «за», а вот как товарищ Орджоникидзе?
— Объясни, уговори!
— Н-да!
— Пусть статья Орджоникидзе будет твоим экзаменом на зрелость.
— Н- да! — второй раз крякнул я
— Срок выполнения два дня. Действуй, не теряй времени, — сказал замредактора и повесил трубку.
Мне было восемнадцать. Без месяца девятнадцать. Работал я корреспондентом всего год, и мне хотелось как можно скорее сдать экзамен на зрелость. Правда, журналистского мастерства у меня было маловато, зато послушания черпай хоть ведрами. Зам говорит «давай выполняй». И я даю, выполняю. Не сообразуясь ни с местом, ни с временем действия.
Зам позвонил в шесть утра. Зам сказал «не тяни», и, несмотря на невероятную рань, я тут же из молодежного городка звоню в гостиницу к Орджоникидзе.
Не в «Центральную», которая была рядом с заводоуправлением и в которой останавливались все прибывающие в Магнитку командированные, а в ту, которая три месяца назад была построена в Березках. Там всегда был не занятый номер на случай приезда экстраординарного гостя.
— Лиза, соедини меня с гостиницей! — всезнающая Лиза, даже не спрашивая, с какой гостиницей, с каким номером, с ходу соединяет с тем, на всякий случай всегда не занятым номером, который мне нужен, и на том конце провода раздается женский голос:
— Слушаю.
— Барышня, — прошу я, — позовите к телефону товарища Орджоникидзе.
И «барышня» обиженно отвечает:
— Какая я барышня? Почему я барышня? У телефона Орджоникидзе.
От неожиданности я застыл, замер.
— Слушаю…
Продолжаю молчать.
— Кто говорит?
Мне стыдно сказать кто, и я медленно опускаю трубку на рычажки телефона.
Так опростоволоситься! Назвать мужчину, народного комиссара, барышней. Вот тебе и экзамен на зрелость. Теперь лучше и не показываться на глаза наркому. Он не то что статью, на порог меня к себе не пустит.
Барышня! Ну почему барышня! Оговорился? Сорвалось с языка? Ничего подобного. Могу поклясться, что слышал женский голос.
Прежде мне никогда не приходилось видеть наркома, говорить с ним. Я знал его только по газетным портретам. Гадаю, какой нарком в жизни. Какой у него голос? Бас? Баритон? Пусть на крайний случай. лирический тенор, только никак не сопрано. А я ясно слышал сопрано. Неужели меня подвело мое ухо?
Но кто бы ни был виноват, я должен был повременить со вторым звонком к наркому. Пусть Орджоникидзе сначала забудет голос человека, который назвал его барышней, и тогда я снова смогу соединиться с ним. Как будто в первый раз. А тот был не я. Не знаю кто.
Шесть часов. Пробежался от молодежного городка до райкома комсомола. Посмотрел еще раз на часы. 6 часов 20 минут. Интересно, успел ли нарком за эти двадцать минут забыть мой голос? А что, если мне положить за щеку кусок сахару? А где взять? Вот уже два месяца как орс не завозит в Магнитку сахар. Мы пьем чай с кишмишом или со слипшимися в ком конфетами «подушечка». Можно бы заменить сахар двумя подушечками, но их тоже нет под рукой. Тогда я поднимаю с земли небольшой камешек-голыш, обтираю его о штаны и кладу за щеку.
— У телефона корреспондент «Молодежной газеты», — говорю я, прислушиваясь к собственному голосу.
Голос изменился, стал ниже, но не очень. Я перекладываю голыш из-за щеки под язык.
— У телефона корреспондент «Молодежной газеты».
Теперь голос стал еще ниже. Я хожу по райкому и тренируюсь.