— А как фельетон?
— Хороший.
— Он не подведет газету?
— Нет.
— Не обманываешь?
— Нет.
— За это знаешь что может быть? — еще раз спрашивает главный.
— Знаю, — еще раз говорит Гена и направляется к двери,
Редакторский зык останавливает его!
— Вернись.
Левая щека Гены Ильина покрывается чахоточным румянцем И начинает дергаться в препротивном тике. Гена снова подходит к столу редактора.
Редактор дает Гене таблетку пирамидона.
— Возьми, ты же просил.
Гена протягивает руку, а она не слушается его — трясется.
— Милый, да тебе нужен не пирамидон, а валерьянка.
Гена капает в стакан валерьянку. Пьет. Зубы стучат о стакан.
Редактор обнимает его за плечи и сочувственно спрашивает:
— У тебя что, не в порядке нервы? Ай, ай, нехорошо. Завтра же сходи в поликлинику, покажись невропатологу. Пойдешь?
— Пойду.
— Не обманешь?
— Нет.
Гена говорит и выходит в коридор, хочет засмеяться, но смех не получается. Ждет, когда начнут смеяться над ним товарищи, а они не смеются,
Молча направляемся в дежурку. Но Гене молчанка в тягость. Гена виновато берет меня под руку и говорит:
— Ночью с ним шутки плохи. Ночью он как сумасшедший. Ты не сердишься?
— Нет.
— Ты, старина, не волнуйся. Фельетон из номера он не снимет. Тебе это и ребята скажут. Ребята, скажите ему.
Гена дунул на тлеющие угли, и в дежурке снова вспыхнул спор. Трое говорят: «не снимет», четверо — «снимет». Гена взрывается и протягивает этим четверым руку:
— Пари, что не снимет.
Пока мы в дежурке спорим — «снимет», «не снимет», редактор вызывает к себе отв. секретаря редакции.
— Что мы можем поставить на место фельетона?
По правилу ответственному секретарю следовало бы встать на защиту фельетона, схватиться с редактором, но у нашего отв. секретаря было мало характера и много иждивенцев (жена, двое детей, теща), поэтому секретарь недостающую ему смелость заменяет, где только можно, рационализацией. В те дни, когда редактор планировал фельетон в номер, отв. секретарь одновременно с фельетоном посылал в набор и статью для его замены. Замена набиралась и версталась на те же две колонки до подвала, что и фельетон, и стояла рядом с ним весь вечер на талере в состоянии «товьсь!».
Замена была постной, обтекаемой, рассчитана на то, чтобы не вызывать сомнений у редактора. Редактор, конечно, знал, какой материал приготовил секретарь-рационализатор для замены фельетона, тем не менее строго предупреждал:
— Жвачку не давайте, забракую. Фельетон нужно заменить равноценным материалом. Острым, общественно интересным.
Секретарь молча протягивал редактору приготовленную с утра замену.
— Что это?
— Советы врача-дантиста: «Как правильно чистить зубы».
— Борьба за чистые зубы — борьба за народное здоровье. Это все прочтут. Звоните, пусть метранпаж ставит в номер.
А метранпаж, уже знает (господи, как быстро в редакции распространяются новости) о сомнении, зародившемся в сердце редактора, и, не дожидаясь звонка ответственного секретаря, сам заменяет фельетон советами дантиста и посылает новый оттиск наверх.
Курьер тетя Настя — давний и верный друг нашего отдела. Она не только читает, но и собирает фельетоны. Рядом с напечатанными она вклеивает в тетрадку гранки с ненапечатанными.
Добрый, верный друг тетя Настя, вот уже который год работает она с Вухиным и все никак не уразумеет, почему в полночь Вухин бракует то, что утром сам же ставит в номер.
— Ну почему?
Этот вопрос тетя Настя задает не Вухину, а мне — фельетонисту. А я, как сознательный журналист, не могу сказать тете Насте правду, потому что эта правда может подорвать авторитет редактора в глазах технической сотрудницы газеты. И я говорю неправду, стараюсь сделать некрасивые действия редактора красивыми. Вот и завтра утром тетя Настя придет ко мне со своим «почему?» по поводу сегодняшнего фельетона. И завтра, взяв себя в руки, я, как и в прошлые разы, буду, увы, оправдывать действия редактора, но сегодня, сейчас я полон обуявшего меня возмущения. Сегодня мне не хочется рисовать некрасивые действия редактора красивыми. Сегодня, сейчас мне хочется взять Вухина за грудки и сказать ему напрямую, почему я не уважаю его как редактора.
Но я не беру редактора за грудки, не говорю с ним напрямую. За те два года, что я работаю в отделе фельетонов, Вухин как будто бы убедительно доказал, что он не редактор-боец, а редактор — чтец-декламатор. Другие сотрудники отдела давно не рвут себе сердце, не тратят времени напрасно и — пишут вместо фельетонов очерки и передовые, и только я продолжаю на что-то надеяться. Ночью кляну, ругаю редактора, даю слово перейти завтра с фельетона на передовую, но достаточно только редактору произнести завтра утром на летучке речь в похвалу сатиры и юмора, как я, забыв о разочарованиях только что прошедшей ночи, вновь зажигаюсь надеждой…
Если бы наш редактор хоть раз открыто выступил против фельетона как жанра, я бы схватился с ним тут же на летучке, пошел бы с жалобой в обком, написал бы письмо в Москву. А то ведь нет. Вухин никогда не выступал против, а всегда только «за» фельетон. Причем говорил он «за» так горячо и самозабвенно, что я начинал верить в искренность его слов. Два года он вводил меня в заблуждение, и два года я, как мальчик, верил ему.
Да что я! Он сам верил себе, верил в свою смелость. Не было случая, чтобы Вухин ругал фельетониста за перехлест. Наоборот, он всегда подстегивал нас, призывал вести разговор не пиано, а только форте-фортиссимо.
— Прочел фельетон, — говорил он, вызывая меня утром к себе в кабинет. — Вообще ничего, но ниже твоих возможностей. Написано вяловато.
— Что делать?
— До вечера далеко. Сядь, усиль критику. Усилишь?
— Усилю.
— Не обманешь?
— Нет.
Я усиливаю критику, но редактору все мало. Он вызывает меня, отчитывает:
— Фельетон должен бить бюрократов по зубам, а ты только щекочешь им нервы.
— Что делать?
— У тебя в распоряжении час времени, сядь, углуби разработку. Углубишь?
— Углублю.
— Не обманешь?
— Нет.
Разработка углубляется, но тут, к несчастью, наступает вечер, на редактора начинают находить сомнения, и фельетон с сегодняшнего номера переносится в завтрашний, а с завтрашнего — в послезавтрашний…
Утром иду к редактору ругаться. А он не дает даже открыть рот. Выходит из-за стола, обнимает, доверительно шепчет:
— Талантливый ты парень, Вл. Бабушкин, а растрачиваешь себя на мелочишки. Пишешь, проталкиваешь в номер сущие пустяки. Скажи, ну кто тебе мешает печатать в газете фельетоны на темы главного направления?
— Например?
— С сельским хозяйством в нашей области не все благополучно. Поезжай в глубинку, выясни, что и как, и пиши. Помоги труженикам села разобраться, что к чему.
— И вы напечатаете такой фельетон?
— Обязательно.
— Не обманете?
— Нет.
И я верю, загораюсь. Ребята смеются. Говорят:
— Не трать зря времени, все равно он тебя обманет.
А я не слушаю ребят. Иду в облплан, узнаю, какие районы у нас числятся в отстающих, и еду в глубинное село Климкино.
Еду не случайно. Три года назад я был в Климкине и даже писал о нем. Только не фельетон, а очерк, который назывался «Бонжур, Миледи!». Так я приветствовал со страниц газеты чудесную рыжую красавицу, внесенную в племенную книгу областной сельскохозяйственной выставки. В Климкинском колхозе не было недостатка в рыжих красавицах: Ветка, Лизистрата, Лента, Рыжуха, Графиня-мать, Графиня-дочь, Джульетта-мать, Джульетта-дочь… Одна к одной. И даже среди этой элиты Миледи была № 1. Не корова, а фабрика. Она одна могла снабдить целый детский сад молоком, маслом, сливками.
Так было, когда я писал очерк «Бонжур, Миледи!». И вот я снова в том же колхозе. Хожу и не узнаю. Доярки скучные. Коровники полупустые.