— Мы вот-вот запустим толпу, — сообщил администратор, и я представил себе, как любители поэзии ломятся в двери, а плечистые охранники с трудом сдерживают их напор. Но когда наступило «вот-вот», нам опять показали все то же помещение. Редкие зрители — их было очень мало — медленно, очень медленно двигались по проходам между рядами. За время телемоста я насчитал что-то около двадцати человек. Аудитория в основном состояла из пожилых женщин, хотя, вероятно, это впечатление сложилось у меня из-за нечеткой картинки. Они расселись так далеко друг от дружки, как только могли, будто насмерть перессорились в автобусе, который их сюда привез.
В общем, я прочел несколько стихотворений, затем Эндрю Моушен сделал то же самое. Так как читали мы при полном отсутствии слушателей (по сути, в пустой экран), нас не отпускало ощущение мертвого вакуума, словно мы с мистером Моушеном решили вместе провести вечер перед телевизором — причем каждый перед своим, поскольку не сумели договориться, какой канал смотреть, — а потом внезапно разразились стихами. Еще никогда я так остро не ощущал нехватку обратной связи со зрительным залом.
Далее астронавт/ведущий предложил публике задать нам вопросы. Пауза. Никаких вопросов. «Конечно, у кого-то из вас…» Воцарилось молчание — то самое, которым, как говорят, славится Шотландия. После того как лауреаты в Лондоне и администратор, плавающий в открытом космосе, обменялись теплыми словами, две представительницы более любознательной части публики решились нарушить тишину. Оба вопроса были адресованы Эндрю Моушену. На мою долю ничего не досталось. Заключительный обмен информацией позволил выяснить, что и в Лондоне, и в Абердине идет дождь.
Чего мне никогда не забыть, так это как на середине телемоста, напряженно вглядываясь в смазанное изображение, я заметил фигуру в черном, которая поднялась с места, продефилировала по центральному проходу и скрылась за дверью, уменьшив аудиторию ровно на одну двадцать третью часть. Фигура показалась мне женской, и я испытал непреодолимое желание рявкнуть с экрана, подобно недремлющему оку спецслужб: «Эй ты, в черном! А ну вернись, не то загремишь кое-куда похуже!»
Меня удержало лишь смутное подозрение, что фигура в черном — мой старый друг, писатель и завсегдатай литературных фестивалей, Тодд Макюэн, который таким образом вынес безмолвный приговор происходящему, а заодно и поэзии в целом.
Киаран Карсон
Лучше красное лицо
Лучше красное лицо, чем черное сердце.
В 1991 году я находился в Берлине по приглашению Томаса Вольфхарта и Юргена Шнайдера из «Литературверкштатт». Название (полагаю, это переводилось как «Литературная мастерская», с акцентом на «ВЕРК», то бишь РАБОЧАЯ мастерская) было слегка туманным и уводило в сторону, но мои опасения полностью рассеялись, после того как Юрген и Томас посетили Белфаст, чтобы посмотреть, как обстоят дела с литературой у нас. Бледные, сухопарые, одетые во все черное, они держались с холодной невозмутимостью, воплощая собой городской литературный шик. Выяснилось, что в Белфасте они знакомы с людьми, которых не знал я. Это произвело на меня впечатление.