Несколько томительных секунд ушло на осознание того, что только что, мать его, произошло. И если я еще могла признаться себе в том, что по-настоящему захотела этого мужчину, моего родного, мать его, брата… То Монтенегро просто отказывался принимать случившееся.
— Слушай, я… — обращаюсь я к пирату, чувствуя дрожь в своем голосе.
И у этого нареального волнения, вдруг сковавшего мое сердце в тиски, не было какой-то одной конкретной причины…
— Ни слова, Альба! — не дав договорить, Ваас прервал меня, буквально рыча эти слова мне в лицо и тыча в мою сторону пальцем.— Заткнись нахуй!
Пират словно протрезвел — его взгляд стал более осознанным и теперь источал неподдельную угрозу. В этих бездонных зрачках царила самая настоящая ярость.
И обращена эта ярость не ко мне — Ваас злится сам на себя.
Главарь пиратов отступает на несколько шагов, потирая переносицу — даже находясь близ окна, откуда доносится новая мелодия, я без труда слышу, как мужчина неровно дышит. Я еле заметно спрыгиваю с подоконника и все так же, не отрываясь, слежу за поведением пирата. Ваас что-то долго обдумывает, ходя из стороны сторону и смотря себе под ноги: все его движения пропитаны нервозностью, резкостью. Пропитаны злостью, которой пират всеми силами пытается не дать выход наружу. В один момент он все же не выдерживает и с рыком ударяет кулаком об стену, не скупясь на силу, и мне остается лишь виновато прикусить нижнюю губу, опуская глаза в пол.
Жалела ли я?
Нет.
Жалел ли Ваас?
Пожалуй, больше всего на свете.
Монтенегро тяжело вздыхает, проводя ладонью по лицу, и смотрит в потолок. Начинать разговор первой я больше не решаюсь, дабы исключить вероятность получить по лицу от закипающего главаря пиратов, поэтому терпеливо выжидаю, когда он сам обратиться ко мне. И вскоре он это делает.
— Слушай сюда, diablo maldita sea…*(черт тебя побери*) — сквозь зубы цедит пират, разворачиваясь ко мне лицом и делая шаг навстречу. — То, что произошло — нихуя не значит, окей? Мы блять просто перебухали и ни черта не соображали. Слышишь меня, hermana? Мы оба забудем об этом и больше никогда нахуй не вспомним! Ты поняла меня, amable? Я спрашиваю блять, ты меня поняла?! — на миг повышает голос пират, оказавшись напротив.
Грубые пальцы хватают мое предплечье, и я невольно сжимаюсь, чувствуя холодный взгляд и неровное дыхание на лице.
Вот и новая порция синяков…
— Поняла… — еле слышно отвечаю я из-за внезапно охрипшего голоса.
Это все гребаное волнение… Или же продутая поясница.
— НЕ СЛЫШУ БЛЯТЬ! — рявкает главарь пиратов, встряхнув меня за плечо, и это жест заставляет меня закипеть.
— Да поняла я, maldito hijo de puta! (чертов сукин сын! ) — огрызаюсь в ответ, вырывая плечо из цепкой хватки пирата, и повышаю голос. — На что ты, мать твою, злишься теперь, Ваас? А?! В чем я на этот раз виновата? В том, что напилась и полезла целоваться? Знаешь ли, ты тоже был не против.
Не в силах сдержать гнев, толкаю мужчину, получая в ответ пристальный, раздраженный взгляд, и тычу пальцем в его вздымающуюся грудь.
— И в этом весь ты, Монтенегро! ВЕСЬ ТЫ! Гребаный эгоист и невменяемый придурок! Я всегда прощала тебе все дерьмо, что ты творил! Засовывала язык в задницу, соглашалась со всем, что ты скажешь! Потому что я, черт возьми, всегда уважала тебя, всегда видела в тебе авторитет! А ЧТО ДЕЛАЛ ТЫ?! Гнобил меня за любую оплошность! Орал на меня за любое лишнее слово! Я получала по лицу каждый гребаный раз, когда ты ловил приход! И блять я все равно доверяла тебе, больной ты ублюдок! Всегда доверяла! Я знала, что ты никогда не причинишь мне боль! И это было самой страшной ошибкой, которую я допустила, Ваас. Довериться тебе, Ваас, было самой, мать ее, страшной ошибкой…
Мой озлобленный взгляд встречается с не менее раздраженным взглядом Монтенегро, сложившего руки в карманы и молча выслушавшего меня. Однако все же в этих глазах что-то промелькнуло, что-то непонятное, сложное, и так же быстро испарилось в бездонной черноте зрачков…
— Закончила истерить? — равнодушно спрашивает Ваас.
Занавес.
Разумеется, все мои слова пролетели мимо его ушей. Ему плевать. Ему просто, нахер, наплевать. На то, что я чувствую, на то, что говорю, на то, что пытаюсь донести ему и о чем прошу. На все это.
И снова этот ебучий ком в горле. Не многовато ли слез за один день? Но я не плачу — лишь холодно в упор смотрю в глаза брата, из последней надежды пытаясь отыскать в них подобие хоть каких-то эмоций. Но не нахожу. Дыхание предательски сбивается, а губы пересыхают. Я чувствую такую горечь внутри, что в голове невольно всплывают мысли о том, как этой ночью я буду отчаянно шататься по лагерю в поисках новой бутылки с чем-нибудь покрепче…
Очевидно, лицезрение бабских слез в планы главаря пиратов не входило — смерив меня беглым нечитаемым взглядом, он с усталым вздохом разворачивается ко мне спиной, чтобы направится к выходу.
В ту ночь мой брат выглядел настолько взвинченным и погруженным в себя… Словно однажды он уже оступился, допустил подобную ошибку…
Только не со мной.
И ведь я прекрасно понимала, с кем именно…
— Все это дерьмо между нами происходит потому, что… Я не она, — еле слышно, но уверенно произношу я, прожигая взглядом спину мужчины.
— Что? — раздраженно спрашивает Ваас, развернувшись ко мне в полоборота. — Альба, тебе моча в перемешку с винцом в голову ударила? Иди проспись, — с нескрываемым пренебрежением бросает он.
Но пират не сразу получает ответ. Я сглатываю ком в горле и несколько секунд решаюсь на то, чтобы спустя столько лет задать Ваасу вопрос, ответ на который я так боялась узнать.
— Скажи… Почему ты так любил Цитру?
Замечаю в полумраке, как меняется выражение лица Вааса. Задел ли его этот вопрос или же все дело в упоминании имени нашей сестры — я не знаю. Однако наконец-то я вижу жизнь в его некогда равнодушном взгляде, вижу человеческие эмоции: смятение, горечь, раздражение — все смешалось в один дерьмовый коктейль.
— Ты любил ее больше родителей. Да даже больше меня. Намно-ого больше, не так ли?
С губ срывается горькая усмешка, которая тут же пропадает.
— Ты в Цитре души не чаял. Она была всем для тебя. Ты всегда заботился о ней, как о своем сокровище, защищал от каждого прохожего, уничтожал любого, кто обидит ее. В любой ситуации ты поддерживал ее сторону. И ты даже не мог и подумать, чтобы намеренно причинить ей боль, настолько она была дорога тебе. Для тебя она всегда была правой, всегда была лучшей, всегда была любимой… А… А почему, Ваас?
Я мысленно крою себя матом за дрогнувший голос, но умом понимаю, что больше эмоции сдерживать не смогу. Да и эта натянутая усмешка, защитная реакция, выглядит так же херово.
— Мне нужно это знать, понимаешь? Просто объясни мне… Что в Цитре было такого, чего не было во мне? Почему у нее всегда был любящий брат, а у меня его не было? Почему я не была достойна хотя бы мизерной части той заботы, которой ты одаривал Цитру? Что я делала не так?
Несколько секунд я вглядываюсь в черты лица напротив, но Ваас продолжает молчать.
— Да ты ведь… Ты ведь даже не смотрел в мою сторону. Меня просто не существовало для тебя. Я всегда была в твоих глазах всего лишь ребенком. Тупым, надоедливым ребенком. Абсолютно чужим…
Я вновь замолкаю, чтобы голос перестал так предательски дрожать — уже самой от себя тошно. С каких пор алкоголь делает меня такой сентиментальной? Когда я поднимаю глаза на Вааса, то вновь встречаюсь со смесью самых разных эмоций в его взгляде — я вижу удивление на его лице, даже недоумение, вижу злость и в то же время что-то теплое, еле заметное для меня, так как глаза застилает пелена невыплаканных слез. И Ваас молчит. Однако теперь это молчание не признак равнодушия и хладнокровности — он просто не знает, что ответить, будучи совершенно не готовым к такому разговору да еще спустя столько лет, прожитых вместе в качестве пиратов и «предателей своего народа…»