Нас выводят во двор; солнце ослепительно сияет, зелень ярка, я щурюсь. Кажется, мое зрение ослабело за этот месяц — но его хватает, чтобы увиденное разбило мне сердце.
Я вижу багровые, синие и черные пятна на лице Леноры, мертвую паклю ее волос… Она страшна так, что стражники шарахаются от нее; я чувствую, как ее это мучает, мою королеву, первую красавицу Севера. Я сжимаю ее запястье, пытаясь дать понять, что вижу душу моей любимой сквозь изношенную грязную плоть — не уверен, что она это чувствует.
Я вижу лужайку перед крепостью, поросшую мелкой травой. По траве бродят вороны, черные и тяжелые крепостные трупоеды. Они сыты сегодня. На кольях — голые, скорчившиеся тела. Лица казненных искажены, но я узнаю всех: я слишком хорошо их знал. Королевские Георгины. Их убили, как отравителей: Дерека, нашедшего средство спасать больных болотной язвой, Ронна, написавшего книгу «Благо паутины и грибных спор в пользовании открытых ран», Нодара, который открыл замирательные капли — их прикосновение замораживало больное место на несколько часов…
Я вижу воочию: королевской Оранжерее пришел конец. Судорога сжимает мне горло.
— Торопись, государь, — бросает стражник. — Твой черед еще придет.
Поп подносит Священную Книгу к моему лицу — и я отстраняюсь от ее жара. Ничто не поможет. Никто не спасется.
— Держитесь, государь, — шепчет Ленора.
Я держусь. Ради чего?
Одна только королевская честь. Одна только свинцовая тяжесть венца — но она никогда не тянула моей головы вниз. Ничего в истории людей не бывает навсегда… кроме, быть может, бесчеловечности.
Я стою перед теми, кто считает себя моими судьями. Это уморительно смешное зрелище.
Мой двоюродный племянник изображает Милосердие и Беспристрастность, но его лицо дергается от злорадства. Великий Инквизитор смотрит на меня, как мужик — на сырое мясо; его восхищает мысль, что меня можно поджарить, мечта его жизни сбылась. Герцог Огли торжествует. Герцогу Уорвину стыдно поднять на меня глаза. Герцог Хитт перепуган так, что у него мелко дрожит челюсть — ему хочется сбежать, но никак нельзя. Он боится меня, скованного серебряными цепями по рукам и ногам, умирающего от голода, преданного сторонниками — по нему страх заметнее, чем по прочим особам чистейшей крови.
Безродный Сенат трясет почти поголовно. Эти боятся еще и потому, что смутно осознают собственную преступность. Вдобавок им тяжело смотреть на Ленору — и они прижимают к губам надушенные платки.
— Церл, — обращается ко мне Великий Инквизитор, — у тебя есть возможность отчасти искупить вину, покаявшись и подписав отречение от короны.
— Каяться — не стану, — говорю я. — Не отрекусь. Убивайте короля.
— Ты — чернокнижник! — срывается племянничек Нормад, и герцог Огли успокаивает его, что-то шепча на ухо. Напоминает о процедуре. Трогательно. — Ваше преподобие, — говорит Норм Инквизитору, — зачитайте пункты обвинения. Пусть низложенный тиран, называющий себя королем Церлом, на них ответит.
— Преступления Церла Нод Эрина, в течение пятидесяти пяти лет называвшего себя королем! — радостно возглашает Инквизитор. — Первое из них: вышеназванный Церл, презрев естество, продал душу темной силе, получив взамен вечную молодость и способность сеять зло посредством грязной магии.
— Души не продавал, — говорю я. — Продал возможность иметь наследника по прямой. Но у меня его все равно не было бы. Вас раздражает, что я не похож на восьмидесятилетнего старца?
— Упомянутый Церл, — продолжает Инквизитор, досадливо мотнув головой, — нарушил волю своего отца, лишив лордов Сената причитающихся им прав. Таким образом, он встал на путь тирании.
— Лорды Сената — разожравшиеся твари, имеющие достаточно денег на подкуп граждан, — говорю я. — Вы все знаете: место в Сенате дает возможность набивать карман, пока он не треснет. Их интересует только карман — за полный карман любой из них пойдет на клятвопреступление и убийство. Когда я королевским эдиктом отменил решение Сената о повышении налогов с провинций, люди лорда Инга, ныне, разумеется, покойного, отравили мою королеву. Это нарушило взаимопонимание на долгие годы. Я знаю лордов, как облупленных: они дружно тянули назад то, что я толкал вперед. Впрочем, это тут никому не интересно.