Поэт в ее стихотворении погибает, сталкиваясь с грубостью, с невежеством. Как чутко. Как сильно. Мурашки доползли до шеи. Я в этот момент смотрел на мальчишек, командующих нами, ведущих нас к одному им ведомому финалу. Видел, как было сказано: «Поэт погиб. Напрасно?», и Лев дернулся. Видел, как было сказано: «Поэт не смог противиться судьбе», и Андрей судорожно сглотнул. Видел все это - и я знал, о чем они думают; кто-то из них однажды оговорился, и я все понял. Начал смутно догадываться... и это было прекрасно.
-Нет, не про себя. Фантазия... Нафантазировала. Хотя прообразы, сам понимаешь.
-Понимаю. - выдохнул я. - Понимаю... «Поэту нужно было сжечь свои стихи, но предпочел огню поэт - превратности судьбы». Великолепно.
Я хлопал, кажется, громче всех. Я еще не понимал, но чувствовал зарождение чего-то большего в самой моей глубине. Догадывался, что в этом больше значения, чем казалось на первый взгляд. Так оно и вышло.
Шли недели. Встречи, встречи... много встреч. Слова и стихи, то, что называли глупостью и настоящей поэзией. Кто-то приходил всего на одно занятие - так и не поняв того, что не говорилось вслух, но что по-настоящему у нас было. Кто-то формировал костяк. Я, сам того не замечая, стал костяком, вокруг которого и кипела наша авторская работа.
Все менялось каждую неделю, каждый новый раз. Мы переехали в другую аудиторию, поменьше, не с таким громким эхом, не с такими высокими потолками. Мы говорили тише, но яснее и четче. Мы подразумевали вещи глубже, чем мы сами. Кажется, мы касались тем гуманизма, проблем эстетического восприятия и авторской забитости. Все было - пелена. Я писал как проклятый все эти недели. Я стал заложником «Соавтора», чьи цели менялись еженедельно. Они, два адепта, Андрей и Лев, выросли - теперь бы мой язык не повернулся назвать их мальчишками. Они были рабами искусства - и хотели получить свою свободу. Да, наверное, мы и шли к этому - шли, не озвучивая этого вслух.
Все менялось. Света долго шла к вершине своего триумфа - стихотворению «А на самом деле было так». Она вновь написала о поэте и его смерти, но как изящно, как правдиво! Она изменила все подчистую. Строчки поменялись до неузнаваемости. Там, где было слово «напрасно», появилось насмешливое «назло». Там, где было «не смог противится судьбе», стало «поэт судьбу не обуздал, но как чертовски постарался» - и все в этом духе. Мы смеялись и злились вместе с ней, раскрасневшейся, декламирующей. Она стояла и рассказывала - в этот раз без листка. Когда воцарилось молчание, мы единодушно вскочили - я, Андрей, Лев, Ира, Саша и Толя и первокурсник Авдеев, вскочили и хлопали, передразнивая Уэллса и его безумное рукоплескание из старого фильма. Мы улюлюкали как безумные и хвалили этого поэта, этого трудягу, этого нахала... мы были безумны в глазах тех, кто пришел впервые и больше никогда не появился. Они испугались... этого. Того, что было в нас. Наших споров, которые начались, когда адепты перестали пытаться создавать «уникальные» занятия. Нет, не осталось ничего первоначального: теперь в нас было больше первобытного. Мы жарко спорили, засиживаясь допоздна. Мы рассказывали истории и все чаще спорили, и спорили, и спорили, чем писали, чем занимались критикой. Что-то назревало.
Лев жаловался:
-Она, понимаете, ни во что не ставит. Нас, все это. Знаете что? У нее есть мало чего общего с тем, что я называю. - он замялся. - А, к черту! Хомо соавтрикус. - громкий смех. - Да хорош ржать, серьезно я. Дурость, говорит, да и все. Фантазируете - не больше. Что, что вот она понимает, а?!
-Старая дура, - поддакнула Ира.
-Вот! Вот о чем и говорю, - кивал он. - для нее эти сборища - так, чтобы не учится. Она не понимает ничего, не хочет понять. Не видит, как время создает поэта и как поэт создает время.
-Лёва! Разве это не дихотомические понятия? - вворачивал я ко всеобщему удовольствию, все больше его распаляя.
-Херотомические! Ты не перебивай, слушай, дело говорю, - обиделся он. - она мыслит узко. Для нее поэзия кончается максимум семидесятниками. А теперь, мол, засилье интернета. Пишет, мол, каждая собака. Оттого и печалей нет. А вы на нас, на нас посмотрите - что, нету у нас разве печалей?!
-Так печали есть у каждых. - осторожно говорил Андрей. Он откалывался. Он это чувствовал. В силу своего образа мысли он не мог принять того, что будет сказано так скоро. А мы молчали - и могли.
-Но мы-то, мы, - шипел Лев. - мы зря разве пишем? Разве зря мы чувствуем острее, переносим все это, терпим без конца? Я говорю - искусство поражено налетом прошлого. Мы - не прошлое, а настоящее. Наша погибель - такая как она, слепо в нас не верящая. В то, что мы нужны.
-Что мы необходимы. - тихо повторил я.
-Что без нас - каюк, ничего, ни прошлого, ни будущего. Она нас душит, понимаешь? - обращался он ни к кому конкретно. - у нее что не лекция, то осуждения нас, будущих, несущих слово. Ты разве не видишь? Они уходят, потому что запрограммированы уходить. И кем? Старой...