Валентину Катаеву
…не роман, не повесть, не рассказ, даже не соло для фагота с оркестром.
…что-то непонятное, туманное, длинное, полуправдивое, с трудом извлеченное из глухих закоулков и тупиков моей памяти.
Как-то дома у нахлебника мы пили его вино, ели его хлеб с брауншвейгской колбасой и все наперебой восхищались стихами, которые только что услышали.
Стихи были мои.
Кроме меня тут собрался весь свет литературы: пятикантроп, шпингалет, косой и даже фрукт. Позже пришел один молодой литератор (назовем его с маленькой буквы подонок), выпил лишнего, осмелел и начал говорить что-то декаденское и не очень уважительное о стихах. Конечно, только потому, что не знал, что они мои.
Тогда к нему подошел пятикантроп и со свойственной ему силой таланта и размахом (а он и тогда считался великим поэтом) ударил подонка в ухо.
«Уши — зеркало души», — любил говорить фрукт. Я и сейчас часто подхожу к зеркалу и смотрю на свои уши. За все эти годы только они не изменились и, красивые хищные, волчьи, напоминают мне о бессонных ночах моей юности.
Подонка мои друзья спустили с лестницы.
Он грохотал, как ведро.
Потом они все бросились мне на шею, стали обнимать, и я почувствовал, как в шее что-то хрустнуло.
Видимо, сломалась какая-то кость.
Сейчас я понимаю, что связывало их всех, таких хороших и разных: фрукта, шпингалета, пятикантропа и других.
Их связывала большая любовь ко мне.
Ай да Валя, ай да сукин сын!
Однажды в полночь я услышал стук в дверь. На пороге стоял косой, перед которым блекли тогда почти все поэтические звезды. Он умолял меня послушать его стихи.
У меня как раз было назначено любовное свидание с одной таракуцкой, и поэтому я предложил отложить нашу встречу. Но знаменитый косой бросился мне в ноги, и я уже не мог ему отказать.
Бедная таракуцка.
Впрочем, мне стала изменять память. Может быть, это я прибежал к великому косому в полночь читать свои стихи, а он не хотел меня выслушать и мне пришлось читать их какой-то пьяной таракуцке. Ей очень понравилось.
Она была пьяна, как «пьяный Дельвиг на пиру».
Для меня пространство и время уже не существуют.
…неужели это был я?
В международном спальном вагоне типа люкс с позолоченными умывальниками я встретил человека. Я его сразу узнал по каштановым волосам.
— Вы автор «Гамлета»? — спросил я его.
— А вы автор алмазного вашего венца? — узнал он меня тоже.
Мы вышли в тамбур, всю ночь читали друг другу стихи, плакали и смеялись.
На прощанье он подарил мне глобус.
То, что вы читаете, — это мовизм. Мовизм придумал я. Это очень просто, это могут все: пиши, что в голову взбредет. Но у других не напечатают. Говорят, что-то подобное было не то у Гомера, не то у Виля Липатова. Но разве можно сравнить то, что пишу я, с тем, что писал Гомер?
Утром мне предстояла встреча с моими друзьями — студентами Оксфордского университета. Жена открыла шкаф, где в пыли покоились сотни любимых мною кепок.
— Какую дать тебе сегодня? — спросила она. Я скромно ответил:
— Алмазный мой венец.
В алмазном венце моей памяти мое «мовэ» сияет самым ярким алмазом.
А может, это просто булыжник?
Там, за облаками
— Приготовьте ваши билеты, — в самолет вошел человек и остановился в проходе. Самолет летел на высоте 8000 метров.
— Сколько можно проверять? При посадке показывали, — недовольно проворчал пожилой пассажир.
— Костя! Достань билеты у меня из сумочки. Ревизор пришел.
— Не пришел, а с неба свалился, — сказал человек.
— Ревизоры всегда с неба сваливаются, — сказала стюардесса.
Человек, который вошел в самолет, был чем-то недоволен. Наверное, тем, что у всех есть билеты. Он подошел к одному из пассажиров и тихо сказал:
— Я вижу, вы интеллигентный человек. Вы-то понимаете, что я прилетел?
Пассажир посмотрел на стюардессу и сказал:
— Все мы летим сломя голову неизвестно куда неизвестно зачем в этом бренном мире.
Человек пошел к выходу. В конце салона сидела симпатичная девушка и читала книгу.
— А вы верите в чудо? — спросил человек.
— Я Бегущая по волнам, — девушка загадочно улыбнулась, и в ее глазах отразились волны.
— Чушь собачья, — сказал человек и вышел из самолета.
— Закройте за собой дверь, дует, — крикнула стюардесса.