— Знаю, — жестко сказала Филида. — И однажды ты ее в этом упрекнешь.
— Никогда!
— Упрекнешь, если будешь и дальше откладывать неизбежное. Рейчел пробузит ночь на рок-концерте или заведет роман в четырнадцать лет, и мамаша взвоет: «Как ты могла преподнести мне такое, когда я стольким поступилась ради тебя?» Это, сама понимаешь, не добавит девочке уверенности, а тут еще проблемы переходного возраста…
— Филида, — перебила я, — ты нарочно такая жестокая!
— Да, — сказала она, — потому что если будешь тянуть еще года три-четыре, и впрямь поверишь, что «всем пожертвовала», искренне начнешь так думать и испортишь оставшуюся жизнь себе и дочери.
— Ты драматизируешь.
— Я сталкиваюсь с этим каждый день.
— Что же мне делать?
— Прими правильное для себя решение. Дети, как известно, воспринимают все буквально. Скажи Рейчел правду сейчас или сначала подготовься, но не откладывай разговор в надежде, что лучше сообщить об этом в отдаленном будущем. Тебе нужно взяться за собственную жизнь, стать настолько счастливой, насколько сможешь. Иисусе! — Она вскинула руки вверх нехарактерно театральным жестом. — Кому нужна мамаша-неудачница, винящая во всем свое дитя?
— Я не виню Рейчел…
— Тогда зачем цепляешься за жалкое прозябание с Гордоном?
— Потому что я трусиха.
— Решай, Пэт. Решай для себя и не используй Рейчел как предлог.
— Я защищаю дочь.
— Ты защищаешь себя.
— Слушай, не пора ли закончить урок?
— Вымой пол, — ядовито сказала Филида. — Развела тут настоящий свинарник. Подумать только, женщина не умеет нормально держать бокал…
Я разревелась, и мы крепко обнялись. Потом, когда я протерла пол, Филида поставила «Богему», включив магнитофон на полную громкость, а когда началась «Che gelida manina»[11], она стала Мими, а я — Родольфо. Это была одна из арий, которую прекрасно исполнял Гордон, хотя, конечно, не со сцены. Я почувствовала, что музыка здесь, в бристольской кухне, и мужчина, сидящий дома в Лондоне, не вызывают у меня никаких ассоциаций, кроме легкого сожаления о делах давно минувших дней. Мы спели ответ: «Si, mi chiamano Mimi»[12] и ударились в замечательно фальшивый дуэт «О soave faniculla»[13], когда на пороге появились три озадаченных ангелочка с перепачканными мордочками и крошками от чипсов на ночных рубашках.
— Вас слышно даже наверху! — хмуро сообщили они.
А Рейчел, глазевшая на меня со смесью смущения и интереса, заявила:
— А ты пела.
— Ну, иногда я себе позволяю, — согласилась я, целуя ее в липкую щечку.
Дочь выразительно округлила глаза и переглянулась с подружками, красноречиво показывая, что отрекается от сумасшедшей матери.
— Пожалуйста, не пой, — назидательно сказала она. — Это звучит ужасно.
— По-моему, пора уложить их в постельки и выключить свет, как считаешь, Филли?
Девчонок словно ветром сдуло, и только легкое покачивание двери напоминало о недавнем визите.
Немного позже (ладно, намного позже), спустя еще стакан-другой портвейна и второй акт оперы Пуччини, мы тоже отправились на боковую, предварительно заглянув к детям. Те безмятежно спали в окружении пустых банок кока-колы, конфетных оберток и пустых упаковок из-под чипсов. Рейчел во сне прижимала к груди плюшевого мишку и портрет Майкла Джексона.
Глава 4
В течение двух следующих месяцев перед Рождеством жизнь словно попала под ослепительный свет огромной дуговой лампы. Ничто не могло укрыться от беспощадных лучей: поднимая брошенный носок, я отмечала пренебрежительную неряшливость его хозяина. Чистить ванну непосредственно перед собственным мытьем стало делом принципиальной важности. Ставя еду на стол, я затаив дыхание ожидала «спасибо», но ничего похожего не слышала. Дуговая лампа безжалостно обличала, во что я превратилась — по крайней мере для Гордона (и, несомненно, начинала превращаться и в глазах Рейчел): пользуясь терминологией Филиды, в хозяйственный придаток и поломойку. Конечно, вина целиком на мне, но все равно обидно. Подождите, дорогие, думала я, сидя, словно Золушка, на пепелище собственной жизни, грядут большие перемены. Тешась этой мыслью, в глубине души я все же надеялась, что слепящая лампа высветит и приятные стороны, которые я проглядела и о которых дважды подумаю, прежде чем отказаться. Оказалось, ни одной, кроме вышеупомянутой рутины — аккуратного ведения хозяйства, оплаченных счетов, надежного тыла, но никаких эмоциональных или чувственных аспектов, ничего, что затрагивало бы во мне женщину. Мать — да. Мать — проняло до глубины души. Я смертельно страшилась испортить налаженную, обеспеченную жизнь дочери. Мысль открыть Рейчел, что у меня на уме, заставляла холодеть от ужаса. Я избегала думать об этом слишком долго.