Отчуждение началось задолго до переезда на Флоризель-стрит, но, опять-таки, можно ли винить бедолаг? Представьте, каково им пришлось, пока мы с Гордоном оставались под одной крышей. Предположим, кто-то захочет пригласить меня на ужин и позвонит, а трубку поднимет Гордон? Или кто-нибудь зайдет в гости, а Гордон окажется дома — он часто торчал дома, — и о чем же мы будем говорить? О погоде? Это все равно как пить чай в зале, где стоит гроб с покойником, притворяясь, что никакого гроба нет. К тому же у меня не нашлось достаточно веской причины для объяснения нашего разрыва. Казалось, мне не с чего облачаться во власяницу и посыпать голову пеплом. Если бы Гордон заводил интрижки на стороне, вел двойную жизнь или жестоко обращался со мной — вот это было бы самое оно, но я не могла предложить собеседникам ничего похожего. Люди недоумевали, на какой же гвоздь им, так сказать, вешать шляпу — на мой колок или Гордона, а ведь никому не хочется ошибиться. В результате я столкнулась с явным осуждением моего поступка: по мнению знакомых, мне было не на что жаловаться. Гордон считался глубокоуважаемой частью сообщества соседей, тогда как я была всего лишь скучной домохозяйкой. Все выглядело так, словно я самонадеянно отказываюсь от блестящего брачного приза — завидного мужа. Большинство людей считали за честь принимать у себя оперного певца; что бы они стали делать с его ничем не примечательной женой?
Кроме сложностей с нейтральной территорией, уменьшивших число моих друзей, вскрылась и другая причина, возможно, величайший убийца дружбы всех времен и народов — зависть. Тоненький демпфер, крошечный амортизатор — «с какой стати она ведет себя иначе, чем другие, чем все мы?». Конечно, знакомые дамы не признавались в наличии недобрых чувств — бесились молча, за исключением тех, кто сам лелеял подобные замыслы, но зависть ощутимо присутствовала. Мне безмолвно давали понять, что я — своенравная пария, поставившая себя выше других, претендуя на — да как она посмела? — свободу. Да, свободу! Но я понимала, что мне с самого начала придется ревниво оберегать обретенное сокровище, поэтому будто по команде установила несколько линий обороны за несколько часов до того, как стала полноправной хозяйкой дома с крошечным коридором и витражом на входной двери.
Когда грузчики ушли, я осталась наедине с рогом изобилия потаенных удовольствий: чайными коробками, которые забыла надписать, разномастной мебелью, казавшейся нереальной и неуклюжей в непривычной обстановке, и Рейчел с Брайаном, сидевшими в садике, как бедняки у трейлера в «Лэсси, вернись домой». Я ощутила один из благословенных моментов счастья: мурашки пробежали от макушки до кончиков пальцев. Я гладила стены, выглянула в каждое окно, открывала краны, неторопливо и методично обошла дом, заполняя каждый дюйм своим присутствием, делая жилье своим. Выглянув из окна комнаты Рейчел, я весело помахала дочери. Она, все еще с красными от утренних слез глазами, в наушниках плейера, махнула в ответ с улыбкой, говорящей, что маленькому сердечку утром нанесли рану, но не разбили. Затем она подняла бескостную лапу Брайана и помахала ею. Пес пристроил морду на колено маленькой хозяйки, свесив язык набок, и в его глазах не замечалось радости от достигнутой цели.
— Собака, — пробормотала я через оконную раму, — если ты не оживешь, смотри, скипидаром натру.
Ибо не за горами время, когда Рейчел поймет, что у нее нет ни замены папочке, ни толкового друга, только Брайан, который, за исключением естественных функций самой восточной и самой западной своих точек, совершенно мертв. Раздумывая над этим, я с удовольствием озирала окрестности из верхнего окна, когда к дому подъехал Гордон с большим букетом роз и бутылкой шампанского.