И я удвоила усилия.
Мне даже удалось, взглянув исподтишка под скатерть и убедившись, что это нужная мне нога (напротив сидела молодая поэтесса из Уэнстеда, и было бы неэтично нарушить ее трапезу), прикоснуться носком туфли к его ботинку (никогда больше не стану играть в пожатие ножек). Когда Роланд поднял глаза (предварительно взглянув под стол) и уставился на меня, я одарила его (надеюсь) роскошным распутным подмигиванием, обливаясь при этом холодным потом. Но у меня же не было выбора, не так ли? Роланд подпер подбородок рукой, подался вперед и спросил, скорее забавляясь, чем с отвращением:
— Так что же все-таки происходит?
Я тоже взялась за подбородок и сказала, полуприкрыв глаза (надеюсь, в точности как мисс Бэколл, разве что сигарета в уголке рта не дымилась):
— Я считала, вы женаты на Рут. Очень рада, что ошиблась!
Роланд был настолько любезен, что убрал руку от подбородка, сладко потянулся над столом и с видом явного облегчения произнес:
— Так-так. Значит, вы рады?
Когда Алек подошел с бутылью бренди, Роланд отказался, в свою очередь наступив мне на ногу под столом:
— Спасибо, Алек, пожалуй, не стоит. Возможно, меня сегодня позовут куда-нибудь на позднюю чашечку кофе.
И посмотрел на меня неотразимо опасным и лукавым взглядом. В душе затеплилась надежда, что тягомотина со «скрипящими яйцами» все-таки принесла плоды. Мне даже стало жаль расставаться с новым образом, ей-богу. Пусть некоторые мужчины сетуют, что быть охотником трудно и обременительно, я так не считаю. Не имея особого опыта по взятию собственной судьбы в свои руки, я исполнила роль вполне удовлетворительно и даже мило, возложив ответственность на Лоран Б. Но затем мы с Роландом вернулись к привычным амплуа, и я вновь стала вести себя с минимальной долей кокетства. Я поощряюще трепетала под его заинтересованным взглядом (наивная дурочка!), и это было все. Украдкой бросив взгляд на знойную женщину справа, я пришла к заключению, что такая красавица без труда найдет себе другого кавалера. В любом случае она развелась недавно, значит, у меня преимущество, моя собачья жизнь длится дольше. С сестринским сочувствием я выбросила Элинор из головы и сосредоточилась на гораздо более приятной мне личности, требовавшей неотложного внимания.
Тот вечер в честь Бёрнса был, наверное, самым долгим из всех, что выпадают на долю женщины. Даже у самых близких друзей с либеральными взглядами не принято вставать из-за стола (на заметку потенциальным соблазнительницам) сразу после окончания трапезы: приличия требовали по крайней мере получасовой беседы после приема пищи (несмотря на разрешение Гертруды поесть и бежать, если захочу). Нельзя же быть настолько невежливой, особенно став такой счастливой, не правда ли? Единственное, что помогло мне пережить эти тридцать минут, — вольная декламация под аккордеон песен Бёрнса (в избыточном количестве) и других произведений шотландских бардов. Ловить взгляды Роланда стало слишком опасно, о «пожимании ног» под столом, разумеется, и речи быть не могло. Еще одно нажатие на мой не защищенный обувью подъем, и от боли я взовьюсь до потолка. Оглядываясь назад, не перестаю удивляться, что никто не почуял электричества в атмосфере над столом — порой даже воздух потрескивал от проскакивавших искр. Совершенно неожиданно для себя я встала и заявила, что мне пора идти.
— Кто-нибудь едет в сторону… — начала я.
Прежде чем я успела договорить, Роланд вскочил на ноги:
— Я, я еду! Я вас подвезу.
Вряд ли кто-нибудь заметил, что я не сказала, куда ехать. Впрочем, это не имело значения. В тот момент вообще мало что имело значение, кроме нескольких путаных мыслей (показавшихся необычайно важными): хорошо ли Брайан себя вел, успею ли я удостовериться, что мои майки и использованные бумажные салфетки не бросаются в глаза и осталось ли еще масло в розовой лампе. Всякая ерунда мирового значения. И даже эти мелочи потеряли всякую важность, когда мы вышли из дома Гертруды и глубоко вдохнули холодный ночной воздух, еле сдерживая бурлящий внутри смех.
Бедняге Брайану не удалось в ту ночь поспать у меня в ногах. Правда, он и не ожидал, что обещания насчет совместной ночи будут выполнены — я прочла это на его морде. Пес воспринял поражение с привычным коротким ворчанием, переложил уставшую от жизни голову на другую лапу и закрыл глаза на происходящее. Если появление Роланда и навеяло ему сладкие воспоминания о Булстроде и ночи, которую он провел в одиночестве, пес никак это не показал. Не позволив себе ни проблеска узнавания, он предался радости одиночества. Брайану нравилась собачья жизнь. Он вполне комфортно грустил по отсутствующей Рейчел. Я — совершенно неожиданно — не грустила. Каждому свое, по крайней мере в данный момент. Выключая свет на кухне и оставляя пса похрапывать в коматозной темноте, я ощущала себя узницей, освобожденной на полдороге в тюрьму, хотя, без сомнения, не стала бы подобно Брайану бесстрастно и безропотно подчиняться обстоятельствам. Каждому свое. Пусть Брайан тешится своим желанием умереть; меня больше интересует «живая» сторона вещей, для выражения которой, весьма вероятно, и в этот момент особенно (кто знает, что принесет нам будущее? Ведь в действительности истории не заканчиваются, счастливо или нет, а продолжаются до могилы), не существует лучшего способа, чем простые вечные взаимоотношения, которые глупые романтики вроде нас называют любовью.