И тут же начали трещать клювами. Все взгляды – учителя из-под бисмарковской шляпы и учеников – устремились вверх по трубе. Детский кулечек вдруг разом затих. «Адебар-адебар» – выстукивали аисты погремушками своих клювов. Освальд Брунис неожиданно обнаружил у себя в кармане искристый камешек – может, это был даже двуслюдяной гнейс? Видимо, он предназначался для малышки как игрушка. «Адебар-адебар». Вальтер Матерн хотел подарить узелку тот кожаный мячик, который проделал с ними столь долгий путь и с которого, по сути, все и началось. «Адебар-адебар». Но полугодовалая малышка, оказывается, уже держала в своих пальчиках игрушку – ангустри, серебряный перстенек Биданденгеро.
Этот перстенек Йенни Брунис, должно быть, и по сей день не снимает с руки.
Последняя утренняя смена
Похоже, так ничего и не состоялось. Конец света не ощущается. Браукселю снова можно писать при свете дня. Но по крайней мере одно знаменательное событие на дату четвертое февраля все же пришлось: все три рукописи закончены и представлены в срок; так что Брауксель может с удовлетворением положить любовные письма молодого Харри Либенау на свою стопку утренних смен; а на «Утренние смены» и «Любовные письма» он водрузит признания господина артиста. Если понадобится послесловие, его напишет сам Брауксель: в конце концов, это он руководит шахтой и авторским коллективом, он выплачивает авансы, устанавливает и согласовывает сроки, он будет держать корректуры.
Как все происходило, когда к нам заявился молодой Либенау и предложил себя в качестве автора второй книги? Брауксель его проэкзаменовал. Он прежде писал лирику, да, и публиковал. Все его радиопьесы передавались по радио. Предъявил лестные и ободряющие рецензии. Его стиль характеризовали как свежий, динамичный и несбалансированный. Брауксель для начала поспрашивал его о Данциге:
– А назовите-ка мне, мой юный друг, переулки между Хмельной улицей и Новой Мотлавой.
Харри Либенау выпалил их назубок:
– Чибисный, Опорный, Линьковый, Погорелый, Адебарский, Монаший, Еврейский, Подойниковый, Точильный, Башенный и Лестничный.
– А как, молодой человек, – не унимался Брауксель, – вы изволите нам объяснить, откуда у Портшезного переулка такое красивое название?
Харри Либенау чуть обстоятельней, чем нужно, объяснил, что в этом переулке в восемнадцатом столетии стояли паланкины местных патрициев и знатных дам, это были как бы такси той эпохи, на которых без ущерба для богатого одеяния оную знать транспортировали через грязь и нечистоты городских улиц.
На вопрос Браукселя, кто ввел в тысяча девятьсот тридцать шестом году в экипировку данцигской полиции современные итальянские резиновые дубинки, Харри Либенау ответил с радостной готовностью новобранца:
– Дубинки ввел начальник полиции Фробосс!
Но мне все еще было мало:
– А кто, мой юный друг, – уж это вы вряд ли припомните – был последним председателем данцигской партии центра? Как звали этого достопочтенного господина?
Но Харри Либенау действительно хорошо подготовился, даже Брауксель из его ответа почерпнул для себя кое-что новое:
– Священник и старший преподаватель, доктор теологии Рихард Стахник{111} в тысяча девятьсот тридцать третьем году был избран председателем партии центра и депутатом данцигского фолькстага{112}. В тысяча девятьсот тридцать седьмом году, после роспуска партии центра, арестован и полгода провел в заключении; в тысяча девятьсот сорок четвертом году депортирован в концентрационный лагерь Штуттхоф, но спустя некоторое время освобожден. В течение всей своей жизни доктор Стахник занимался вопросом канонизации блаженной Доротеи фон Монтау, которая в тысяча триста девяносто втором году повелела замуровать себя живьем подле данцигского кафедрального собора.
Мне пришло в голову еще множество каверзных вопросов. Я хотел выяснить, как пролегало русло речушки Штрисбах, названия всех шоколадных фабрик в Лангфуре, высоту Гороховой горы в Йешкентальском лесу – и я получил вполне удовлетворительные ответы. Когда, наконец, Харри Либенау в ответ на вопрос: «Какие известные актеры начинали свою карьеру в данцигском городском театре?» – мгновенно назвал безвременно умершую Ренату Мюллер и кумира экрана Ганса Зенкера, я дал понять моему креслу, что экзамен окончен и выдержан успешно.