Вот тогда я успокоилась, наконец-то нашла покой, только когда искусство стрелами пронзило мое горло.
Во втором пакете были видеокассеты. И под мягкий шорох и шум, проигрываемых видео, я засыпала в гостиной на диване, наблюдая за жизнью Ричарда и за миром вокруг него. Злые и добрые ребята в школе, и чужая компания, миловидная девушка, похороны которой были в ясный погожий день и ливень, когда хоронили отца Маяковски. Тот парень, который всегда носил с собой флягу в университет, радостный вопль с дипломом в руках (смех самого Ричарда на фоне и уголок его собственного диплома, иногда попадающий в кадр) и его взволнованное лицо в ночь миллениума. Первая зеленая апрельская дымка на деревьях и последняя сентябрьская гроза. Я провалилась в сон под шепот молодого человека с серыми глазами, что так ярко переливаются, пока он, смеясь, указывает на закат, в тот редкий момент, когда он сам попадает в кадр. И я спала спокойно, ничто не тревожило меня, я даже не сразу увидела сон. Я физически чувствовала что сплю, понимала это и наслаждалась, потому что я лежала, без чувства страха, паника отступила, и на ее место пришел покой.
***
Я словно смотрела на себя со стороны. Мне было пятнадцать. Снова. Я стояла ослепленная белым светом в пустоте, вокруг меня не было ничего. Свет вокруг был идеальным, какого не существует в природ, и невозможно представить обычным человечески глазом, кипельно-белым. Не верилось в реальность происходящего. Кажется, это был сон. Хотя нет, это точно был сон, без сомнений.
Очертания вокруг появились не сразу, сначала углы и потолок, затем на полу становится ясно видно узор дерева, на светлом паркете. Вокруг меня оказывается комната, белый уже не так сильно резал глаза. Окна на стенах, приоткрылись под напором мягкого ветра и, согретая солнечным светом, ветвь сирени легла на деревянный, выкрашенный белой краской, подоконник, протянув мягкую лапу прямо из сада. В такой светлой пустоте не сразу удается заметить мужчину, который медленно подходит к окну. На его лице появилась нежная улыбка, когда он протягивает руку к цветам.
- Я невероятно люблю этот запах, - он оборачивается, на его губах играет все та же улыбка, а в глазах те самые искорки счастья, что я видела на видеокассетах. Маяковски выглядит моложе, лет на десять-двенадцать точно. Счастливее, он был гораздо счастливее, чем на записях, не уверена, что кто-то видел его таким хоть раз.
- Да, - его слова меня не удивили, словно я и сама знала это давно. - Поэтому они и цветут сейчас здесь, так близко к окну.
- Как будто ты хоть что-то в этом понимаешь, - Ричард протягивает ко мне руку и я, не по своей воле, а по его, подхожу ближе.
- Ни капли, - смеюсь в ответ, а затем снова затихаю, когда он приобнимает меня за плечи и прижимается губами к моему лбу. Но я не чувствую страха или желания оттолкнуть его. Все это так естественно для меня, словно так и должно было быть. Всегда должно было быть. Но неизвестно откуда пробивается отвратительное осознание, что все это теперь не имеет смыла. И почему-то мне кажется, это я все испортила.
- Я думал, ты поступишь умнее и останешься дома, - Ричард отстраняется и заставляет меня взглянуть на него.
- Не осталась, - разочаровано шепчу ему в ответ и вижу как он поджимает губы и качает головой. Разочаровала?
- Глупости.
- Глупости? - удивленно приподнимаю брови.
- Глупости, - повторяет Маяковски и утвердительно кивает. - Все глупости. То, что делаешь сейчас ты, и все, что совершил я - глупости, - он тяжело вздыхает. - Натворили дел, а теперь вот что с нами стало.
Тонкой багровой струйкой кровь стекает по виску мужчины, и я рефлекторно стираю ее.
- Поздно, - горечь в его голосе, заставляет все внутри меня сжаться в единый ком, он еще луче меня знает, что теперь все упущено. - Постарайся не усугубить ситуацию, слышишь? Пообещай, что сделаешь все так, чтобы тебе было лучше. Гордость, принципы - это все последнее, защити себя, пока еще можешь, - все это время, пока он говорил, его руки крепко сжимали мои ладони, он умолял меня.
- Нет, - пытаюсь отойти на шаг и высвободиться из его хватки, но увидев, как болезненно стало его лицо на долю секунды, замираю, не в силах даже вздохнуть.
- Дурочка, - Маяковски грубо притягивает меня к себе, злится. - Какая же ты все-таки маленькая дурочка, - дурная усмешка, скользит на его лице, исчезнув так же быстро, как и появилась. - Смотри не утони, - обнимаю Ричарда, пытаясь как-то исправить все, что сломала когда-то. Но уже поздно, я кожей впитала каждое его слово и отказалась выполнить все его просьбы, а теперь тонула, пока Маяковски медленно истекал кровью в моих руках.
***
Огонь - явление, что пугало меня с самого рождения. Я никогда не восхищалась им, как это делают многие. Огонь разрушает, он поглощает на своем пути все, обращает в пепел. Тот, что теперь везде, в моих волосах, на моей одежде, на носах тяжелых ботинок, с которых я пытаюсь его стряхнуть, переминаясь с ноги на ногу, и заставляя снег хрустеть.
Костяшки пальцев болели, осколки зеркала все еще были в коже, но я боялась даже прикоснуться к ним. Это была секундная слабость. Проснувшись, я лихорадочно стала уничтожать все, что напрямую говорило, кричало, о том, что Маяковски виновен. Я рвала пленки, пока мои пальцы не были в кровь иссечены, пластиковые края оставляли тонкие борозды на подушечках пальцев. Я хотела избавиться от всего, что могло бы стать причиной смерти Маяковски, дурочка. Я настолько боялась уподобиться ему, что фактически встала на сторону преступника. Стала соучастницей. Ленты видеопленки было много, ноги путались в ней, когда я шла в ванную, чтобы смыть кровь с пальцев. Из головы так и не шел портрет, я запомнила каждую деталь, он ранил меня. Почему? Он был честен, я не видела в зеркале того, что показал мне Маяковски.
Взгляд впивался в каждую черточку лица. Сейчас другая. Марго, должно быть, была такой раньше. Стремящаяся к совершенству, взрослая девушка с хорошей кожей и волосами осталась в прошлом. Хорошая работа, семья и молодой человек остались в прошлом. Вот что случилось с Марго, она заигралась. Маяковски показался ей слишком значимым, потому что она хотела быть похожей на него. Я же, наоборот, боялась найти хоть что-то общее. Удары слабых кулаков посыпались на собственное отражение, что стало мне противно. Злилась на саму себя, за свою глупость за то, что натворила, каждое мое действие, каждый шаг, что приближали меня к истине - убивали Маяковски. Все это приближало час его смерти.
Сейчас, стоя напротив яркого красного пламени, я понимаю, что нет никакого смысла этого делать. Я могла бы оставить их невредимыми, не сдержать обещание, солгать самой себе, ведь Маяковски уже мертв. Я убила его, как только вошла в камеру, вынесла приговор. Но теперь я не могу попросить огонь вернуть мне холсты обратно. Предавая их огню, я не чувствовала облегчения. Я думала, что уничтожив картины, - уничтожу эти два месяца, за которые я успела совершить столько ошибок. Но смотря, как языки пламени со всех сторон яростно лижут картины, забирая их у всего мира без сожаления, без оглядки, я чувствовала, что что-то все еще тянет меня на дно. Своеобразные, необычные - они были хороши. Они были исключительны. Маяковски тратил на них время и нервы. А я одним движением руки отправила их на растерзание огню, что жадно глотает их, проникая в каждый миллиметр ткани, покрытой краской, которую Ричард смешивал сам.
А теперь они сгорали на моих глазах. Исчезали с лица земли раз и навсегда.
Отсветы рассвета, покрыли небо нежно розовыми цветами. Там, на востоке, за лесом, начинался новый день. Заря взбиралась по куполу небосвода.
Я слышала шум приближающихся машин на дороге. Слышала, как люди переговариваются между собой, как тяжелое оружие бьется друг о друга, когда полицейские случайно сталкиваются межу собой, выходя их машин.