Такой большой поступок для такой хрупкой девушки.
А теперь ей грозит тюрьма. За что? За ее человечность. Что она не остановилась, что она следовала за своим сердцем и своей совестью. За то, что она не предала себя и не отнесла картины в полицию, не закопала обратно, в надежде, что их никогда никто не увидит. Она сожгла их. Пыталась ли она защитить его?
Встреться он с ней раньше...
Врач никак не может попасть иглой в вену. Его движения точные и отработанные, вены на руках Ричарда сейчас увидел бы даже слепой, они выделяются больше, чем обычно. Но врач промахивается. Один раз, другой. Ему требуется отложить инструменты и, предварительно встряхнув кистями, прощупать и одну и вторую руку Маяковски, он будто бы хотел убедиться, что с преступником все в порядке, что его вены настоящие, а разве могло бы оказаться иначе?
- Может, стоит попробовать начать с другой, - Врач бубнит себе под нос, разговаривая сам с собой.
В отличие от него, Ричарда бьет мелкая дрожь. И то, что руки его были перевязаны ремнями и пережаты для того, чтобы вены выступали лучше, не могло скрыть то, как дрожали его пальцы.
- Ваше последнее слово? - Голос холодный, пропитанный сталью, ни Ричард первый, ни Ричард последний. Маяковски отрицательно качает головой, когда игла входит под кожу, сначала на одной, затем на второй руке.
Маяковски не хотел умирать, он смирился с тем, что ему придется, но он не хотел. Он только-только представил себе, какой бы могла быть его жизнь утопической, полной счастья и света, не только солнечного, но и искреннего света души. Человеческой, понимающей, сопереживающей души.
В тот вечер, когда он поцеловал ее, он бы не отпустил ее. Он бы уговорил эту девушку поехать с ним. Ричард позаботился бы о ней, отвез бы домой. Он бы узнал, как ее зовут. Обязательно узнал бы. Он бы заговорил с ней, завел бы интересную беседу, как он это умеет, а она ее поддержала бы, потому что, в отличие от Марго, перламутровой и пустой Марго, эта девушка имела целый мир внутри, огромный и неописуемо красивый, завораживающий, манящий и интересный. И этот мир делал бы эту девушку в сотни раз богаче семьи Бёргов, делал бы её обладательницей самых дорогих сокровищ на всей планете - знаний. Неисчерпаемый интерес к познанию делал бы её уникальной. А потом, как бы невзначай, Ричард спросил бы, каким образом она, - девушка, которой, казалось бы, в подобных заведениях было бы просто-напросто скучно, оказалась там. А она рассказала бы ему, что ей самой стыдно, что она оказалась в таком ужасном положении. Сболтнула бы, случайно, как ей тяжело перенести развод родителей, а найдя у Ричарда понимания, рассказала бы о том, что с матерью с каждым днем все труднее и труднее общаться, несмотря на то, что она ее очень сильно любить. Начала бы стыдливо оправдываться, говоря, как глупо поступила, послушав бестолковых подруг, которые сами же бросили. Рассказала бы, как ей было страшно находиться там одной, в толпе пьяных взрослых людей. Она бы расплакалась, а Маяковски с трепетом прижал бы её к своей груди. И тогда, напротив ее дома, когда она оставила бы его, поблагодарив, извинившись за неудобство и смущенно приняв его визитку ("Если тебе понадобится помощь, ты можешь обратиться ко мне"), он бы смотрел ей вслед, наблюдая, как она покидает его, на год, не меньше. Но у Маяковски осталось бы кое-что от нее на память.
Имя. Оно закрепилось бы на его губах вместе с поцелуем, раз и навсегда, словно печать, словно клеймо. Оно было бы, безусловно, прекрасным. Ричард повторял бы его, каждый день по несколько раз, потому что оно вызвало бы бурю эмоций. Ярких и неподдельных эмоций. Мужчина бы раз и навсегда прекратил общение с Марго, потому что оно не имело, не имеет, и не будет иметь смысла. Он будет вдохновлен, будет делать наброски везде, где только сможет: на салфетке в кофейне, на деревянной лавочке в парке и на уголках свежих утренних газет. Солнце будет светить только для него, весь этот год, только для него одного; дождь будет с мягким шумом стучать по крыше дома только для него, метель будет мести, протяжно завывая, лед на озере хрустеть под ногами - все в этом мире будет только для него одного.
Он бы написал ее портрет, точно написал бы, по памяти. Собрал бы по осколку с каждого наброска и имя, слетевшее с его губ, пока руки сами собой пишут ее лицо, стало бы финальным штрихом. Эти милые черты лица, что въелись в память, застыли на коже вместе с пятнами краски, стали бы частью его самого. Не сотворив по новой, а воскресив, того мальчишку, который с таким воодушевлением, с такой любовью писал все, что видел, все что считал прекрасным. Он бы написал ее портрет по памяти. Он бы посчитал его шедевром, лучшей из всех своих работ.
А потом, он бы встретил ее снова. Через год, может чуть больше. И, не поверите, в книжном магазине. Девушка врезалась бы в него, чуть не сломав ему нос своей огромной башней из книг, которых она выбрала слишком много. Они бы узнали друг друга сразу.
- Я, конечно, предполагал, что ты много читаешь, но не думал что в таких количествах.
- Я их ем, - смеясь, ответила бы она ему. Удивленный, но в большей степени, скорее восхищенный, Ричард помог бы ей донести все множество книг до машины, где девушку уже ждал отец.
Маяковски уж был готов, расстроенный и ни с чем, возвращаться домой, но он бы вдруг, нашел бы в себе уверенность пригласить девушку на кофе, даже не подумав беспокоиться о том, как отреагирует её отец. И не зря, потому что отец, не сразу и с сомнительнейшим взглядом, который только может быть у человека, который полон негодования и подозрений, позволил бы своей дочери пойти вместе с Ричардом.
Они сидели бы друг напротив друга и говорили, говорили, говорили. Разговор был бы обо всем, о чем они только знают, им было бы так интересно вместе. Маяковски рассказывал бы ей о живописи, а она ему о музыке. И так продолжалось бы до тех пор, пока девушка, ненавязчиво, но с неподдельным интересом, не обратила бы внимание к цветам на салфетке, что Ричард машинально, сам на то не обращая внимания, рисовал карандашом, который, по словам его новой подруги, напоминал отрубленный и засохший палец ведьмы. Мужчина не упустил бы такой возможности, он бы предложил девушке написать ее портрет, но при одном единственном условии - она сыграет для него. И она бы, покраснев, согласилась.
И с тех пор он писал бы только ее. Она стала бы его натурщицей. Маяковски нашел бы другой путь доносить свои мысли до мира. Он бы теперь больше не показывал людям напрямую их пороки, он показывал им прекрасное, чудеснейшее из творений природы, позволяя людям, взглянуть на портреты, чтобы напомнить, что этот мир стоит того, чтобы его беречь, чтобы о нем заботиться. Ричард писал бы не со злостью, он писал бы аккуратно, бережно, обращаясь с девушкой как самой большой драгоценностью во всем мире, потому что она стала бы тем самым посредником между обществом и Ричардом. Она помогала бы ему говорить, говорить через живопись.
А она играла бы ему, поступила бы в университет, закончила бы его, но всегда, на вступительных экзаменах, на концертах, с оркестром и сольно, дома вечером и утром, она бы играла только для него.
- Где фиалки будут смотреться лучше? На ключицах или в волосах? - Спросил бы он ее однажды, убирая темные волосы с белых, как первый снег, плеч.
- Не знаю, - Улыбнулась бы девушка. А затем Маяковски заметил бы достаточно глубокую царапину на ее предплечье.