Прохожий застыл на месте. Еще секунда — и из морозной обманчивой пелены выскочила собака. Она мчалась почти бесшумно — лишь легкий шорох сопровождал гигантские прыжки.
Человек отступил с дороги к заборам, тут же передумал, затоптался на месте, — и вдруг побежал.
Сгустилось облако и потемнело. Дикий вскрик никого не поднял с постели.
В глухой тишине со стороны товарной станции зазвякали далекие стальные колесные пары и заскрипели тормозные колодки товарных вагонов.
Из темного окна ближайшего дома неотрывно глядело чье-то лицо. Облитое луной, белое, в очках.
Когда собаки исчезли, растаял морозный туман, и утренняя звезда зажглась на угольном небе, дверь скрипнула. На порог вышел старик в телогрейке, в шапке-ушанке. Он покурил, стоя на крыльце, глядя в небо. Потом пошел к дровянику, вытащил лопату и жестяную ванну с привязанной к ручке веревочкой. Неторопливо прошелся по двору, вдоль забора, подбирая клочья одежды, куски человеческого тела, казавшиеся черными, сложил все это в ванну. Взялся за веревочку и потянул ванну за сараи, к бане. Ванна скрипела, оставляя след на снегу. Ванну он втащил в баню, вывалил содержимое на холодный скользкий пол предбанника. Вернулся с пустой ванной во двор. Деревянной лопатой стал снимать верхний, заляпанный кровью, слой снега, набил ванну с верхом, оттащил ее в огород и опрокинул в дальнем углу, в силосную яму. Прикрыл сверху чистым снегом.
Закончив работу, поставил ванну и лопату на место. И снова закурил, щурясь сквозь очки на одиноко сиявшую звезду.
Когда на звезду внезапно набежало облако и в воздухе стал реять снег, — удовлетворенно крякнул. Затоптал папиросу и двинулся к бане.
Снег пошел гуще, огромными белыми хлопьями. В снегу потонули черные покосившиеся заборы, сараи и избы.
Над баней поднялся и, прижимаясь к земле, потек темный дым. И до самого рассвета плыл горький дым над побелевшим, заваленным свежим снегом, миром.
В лето 7077-е появились на дорогах люди с собачьими головами. Головы эти были приторочены к седлам. А люди были в черных не то рясах, не то кафтанах, и страшны были не головами, не рясами, и не метлами опричь собачьих голов, — ножами да секирами.
А лето выдалось плохим: неурожаи, пожары, да еще и войною несло с запада. И стали знамения твориться, и мор пришел в города и веси.
По дороге к монастырю, что на Спеси-реке, ехал верховой. Человек как человек, одет изрядно, оружие справное.
Монастырь был не слишком большой и богатый, но стены имел каменные, и ворота дубовые. Путник спешился, стукнул в ворота. Долго не отзывались, так что стукнул еще и еще.
Завозились. Наконец, откинулся крюк, выглянул в оконце седенький ключник.
— Впусти, отче, странника, — сказал путник.
— Ох-ох, — заохал ключник. — Ныне много народу съехалось, все кельи заняты, и в конюшне, и в амбаре… А кто будешь-то, мил человек?
— Вот мил человек и буду. Не государев слуга, а боярский сын. По своим надобностям в Москву еду.
— В Москву другой дорогой едут! А ты вон и с ручницей. Стрелять учнешь, а братия почивает…
— Чего ради стрелять кинусь? Пусти — не в лесу же ночевать.
Двери открылись. Ключник махнул рукой:
— Туда, что ли, ступай. Под стеной амбара — там соломы постелили, тоже странные спят. Лошадку к коновязи привяжи, в конюшне, говорю, тоже места нет.
— Добро… — пошел было странник, но обернулся: — А кто там, под стеной-то? Псоглавцы?
Ключник, запирая ворота, глянул искоса, помедлил:
— Головы у их, как у всех добрых людей. Отужинали и спать легли. А кто, откуда, куда путь держат, — про то не ведаю.
Приезжий лег на солому, шапку — под голову. Рядом богатырски храпели странники.
Когда взошла луна и выглянула в прорезь тягучих облаков, словно щурясь, — далеко, в лесу послышался одинокий волчий вой.
Странник поднялся. Тенью заскользил от одного спящего к другому. Наклонялся — и шел дальше.
Вошел и в конюшню — неслышно, как кошка. После конюшни заглянул и в клети, а после в кельи вошел. Входил в каждую — и быстро выходил. Будто и не было никаких запоров.
Утро занялось — и крик поднялся.
И у амбара, и в амбаре, и в конюшне, и в кельях — везде лежали мертвые люди, зарезанные во сне. Да зарезанные страшно: с порванными глотками, с почти откушенными головами.
А странник пропал, хотя и не выезжал со двора. Пропал вместе с лошадью.
Братия и послушники попрятались по кельям. Потом игумен Михаил велел запереть ворота.