Милиционеры попятились, потеряв дар речи.
Перед ними на белой дороге, ярко освещенные фарами, лежали, скорчившись, два окровавленных мужских трупа.
Ежиха вернулась с веранды, откуда смотрела на улицу, стараясь определить, где стреляют. Определила: далеко.
Сказала деду:
— Наш-то чокнутый ишо псин привел. Да вроде здоровенных — следы остались на дворе. Ровно медвежьи.
Дед прокашлялся и завопил:
— Ты топор со двора принесла?
— А как же, — спокойно ответила Ежиха. — Топор тут, у порога. А только, говорю, таких псин топором не больно-то напугашь.
Дед промолчал.
— Говорю, может, пора нам гнать квартиранта-то? Слышишь? Разведет тут зверинец, — уже на двор страшно выйти.
Дед подумал и пропищал:
— Пора — так пора! А только лучше топором между глаз. Сразу окочурится.
— Тьфу! — плюнула Ежиха. — Я ему дело, а он…
Она присела за кухонный стол, глянула в щель занавески. Во дворе было темно и тихо. Наверху, вроде, тоже было тихо, хотя, нет — возня какая-то, и вроде рычание.
— Слышишь? — крикнул дед.
— Слышу, слышу… Уже, поди, размножаться начали. А сколь такой пес стоит?
Дед подумал и сказал:
— Рублей сто пятьдесят, не иначе.
— Да ты что? — возмутилась Ежиха. — Совсем из ума выжил. Сейчас не старое время; небось, тыщи три стоит собака, если породистая-то.
Дед крякнул и пропищал:
— Ворюги! Сволота! Гадьё! Разворовали страну, а теперь собак разводят — сторожить награбленное!
Ежиха думала о своем: выгонять квартиранта или еще подождать.
— А если он собак натравит? — спросила Ежиха, и сама испугалась.
Вздохнула, и решила, что лучше подождать.
Дед продолжал кричать пискливым младенческим голосом, забирая ругательства всё круче и круче.
Ежиха плюнула и стала растапливать печь.
Но в этот момент наверху, в мансарде, что-то грохнуло. Раздался треск, как будто выламывали дверь, и одновременно — топот, свирепый лай и визг.
Потом со звоном вылетело окно на балкончике.
Ежиха побелела, схватилась за топор и села прямо на пороге — ноги не удержали.
Бракин снова выглянул: третьей собаки не было видно. А милиционеры спрятались в машине, вызывали подмогу и «труповозку» — специализированную бригаду из «Скорой помощи».
Бракин благоразумно решил на глаза им не показываться, — еще дело пришьют, — да и рисковать головой, прыгая с двухметровой высоты на утоптанный снег тоже не хотелось.
Он пополз по крыше гаража назад, дополз до навеса, под которым лежали дрова, спрыгнул сначала на навес, а потом — вниз, во двор.
Ярко светилось окно в кухне. Бракин подошел, заглянул: в комнате никого не было.
«Наверное, под кровати забились, или в подполье», — решил Бракин.
Но сейчас главное было другое. Ведь на свободе остались еще три пса, и куда-то же они целеустремленно неслись, перед тем, как заметили его, Бракина. А может, Аленку? Или Андрея?..
У Бракина ёкнуло сердце от нехорошего предчувствия.
Он пошел по дорожке в противоположную от ворот сторону, прошел мимо стайки, мимо сортира, и уперся в заборчик, укрепленный какими-то железками. За заборчиком был тихий пустой двор и дом, в котором горело окно.
Делать было нечего — приходилось рисковать.
Бракин перелез через заборчик, и, согнувшись, пробежал прямо по снегу, через огородные грядки. Добежал до угла дома, приостановился на секунду. Из дома донеслось довольно робкое тявканье — видать, хозяйская собака почуяла что-то.
Не теряя времени, Бракин обогнул дом по тропинке, открыл деревянную калитку в воротах и выскочил на Ижевскую.
Не останавливаясь, он свернул направо и побежал в сторону переезда. Когда на дороге слышался шорох автомобильных шин, Бракин падал в сугроб на обочине — Ижевскую чистили от снега регулярно, наметая по краям проезжей части большие сугробы.
Падать пришлось целых три раза. Одна из машин оказалась крытым военным грузовиком. Она промчалась, не сворачивая, прямо за переезд и скрылась за поворотом. Другой была патрульная машина: она свернула к переулку и остановилась, заперев выезд.
Бракину пришлось обходить её стороной. Для этого пришлось дважды пересечь железнодорожную колею, протискиваться между двумя десятками металлических гаражей и ползти вдоль высокого забора, за которым были владения цыганской семьи.
Еще на подходе к дому он понял: дело неладно. Не входя в ворота, оглядел дом: окно в мансарде было разбито. А внизу, под балконом, на снегу чернели какие-то пятна.
Бракин чуть не бегом поднялся в мансарду. Двери были распахнуты настежь, и ветер, врываясь в окно, успел намести снега на подоконник и стол. В комнате никого не было — только собачья шкура, разорванная, в подсыхающей крови.
Бракин выпил залпом кружку ледяной воды, полез рукой за дымоход, вытащил бумажный сверток и сунул в карман. Взял фонарик, и кинулся на улицу. Пробегая мимо окна ежовской кухни, заметил, как дернулась занавеска и за ней мелькнуло белое, перепуганное лицо Ежихи.
За воротами, убедившись, что в переулке никого нет, включил фонарик и посветил под ноги. На снегу чернели пятнышки крови. Они вели дальше, вдоль домов и заборов. Бракин пожалел, что на небе нет луны. Выключил фонарь и пошел по следам, время от времени наклоняясь, когда ему казалось, что он потерял след. Пятен становилось все меньше, попадались они все реже. Но кроме пятен сбоку, у самых заборов, там, где был нетронутый снег, изредка попадались следы. Человеческие и собачьи.
Пройдя пару переулков, он дошел до угла Керепетского. Присел, осторожно высунул голову из-за штабеля старых брёвен.
Милицейского «жигуленка» возле дома, где жила Аленка, не было. Он стоял уже возле брошенной «Хонды», и там суетились несколько человек. Но это было достаточно далеко, и между Бракиным и милиционерами лежал довольно длинный отрезок переулка, погруженный в темноту.
"Вот когда надо сказать спасибо «Горсвету», — подумал Бракин, радуясь тому, что фонари как раз на этом отрезке не горели.
Он пригнулся и побежал к дому Аленки. Не останавливаясь перед воротами, пробежал дальше, ухватился руками за штакетник, и перескочил через него, сразу уйдя по колени в снег. И только тут сообразил, что на дороге нет больше окровавленных трупов и собачьих шкур.
В доме с этой стороны окна не горели. Бракин пошел в обход, за угол, и здесь увидел в окне слабый отсвет; свет горел на кухне и проникал в комнатку, где спала Аленка.
Бракин обогнул еще один угол, и теперь уже увидел свет за плотно задернутой занавеской. Здесь снова был штакетник — пониже. Бракин вышел через калитку на дорожку и прошел к входным дверям. Поднялся на крыльцо, прислушался.
Вдали о чем-то галдели милиционеры, — слов не разобрать. В доме было тихо. Тишина стояла и в соседних домах.
Бракин на всякий случай, ради порядка, зажег на секунду фонарь и глянул под ноги. На крыльце темнело несколько пятнышек крови.
«Черт, я же просил бабку никого не пускать!» — Бракин не решился звонить в дверь и вернулся на дорожку. Встал напротив кухонного окна. Занавеска была плотной, но все же время от времени на ней возникала тень. Тень бабки. Кажется, бабка вела себя как обычно — то ли что-то стряпала, то ли убиралась.
Напрягшись, Бракин простоял еще несколько минут. И наконец, расслышал звонкий голос Аленки. А потом — повизгивание и лай.
Он снова вернулся на крыльцо. На всякий случай сунул руку в карман, разворачивая промасленную бумагу. Другой рукой нажал кнопку звонка. Трель раздалась где-то далеко-далеко, за двумя стенами.
Пришлось подождать, пока бабка решилась открыть внутреннюю дверь.
— Кто там? — тихо и тревожно спросила она.
— Откройте, это я, свой.
— Кто "я"? Какой «свой»? Ворота заперты, а хорошие люди через заборы не лезут.