Бракин поднял с пола табурет, присел, не раздеваясь.
— Ну, и что же тут было, Рыжик?
Собачка не ответила. Она подняла морду и внезапно тонко и жалобно завыла. Один глаз у неё совсем заплыл, запекся гнойной сукровицей.
Бракин вздохнул.
— Их было двое?
Рыжая на мгновение прервала вой, потом продолжила.
— Люди или овчарки?
Рыжая тихонько выла.
— Тьфу ты, черт! — не выдержал Бракин. — Ты что, разговаривать разучилась?
Рыжая перестала выть, покружилась, и легла, прижавшись к ногам Бракина.
Бракин посидел, потом встал, обошел комнату, выглянул в окно.
— Коротко говоря, они убежали.
Рыжая молчала.
— И бродят теперь неизвестно, где…
Бракин вздохнул, разбил ковшиком лед в ведре, налил в умывальник, снял шапку и перчатки, и поплескал в лицо ледяной водой.
— Ладно, — сказал он. — Надо окно вставить. Пойдешь в магазин со мной, или останешься здесь?
Рыжая немедленно вскочила.
— Ну, пошли, — вздохнул Бракин.
Когда он проходил мимо хозяйской двери, дверь снова приоткрылась на секунду и Ежиха издевательским голосом сказала:
— Да ты и стеклореза в руках сроду не держал! Чокнутый!
Бракин не ответил.
Стёкла за бутылку водки вставил Рупь-Пятнадцать. Он снова встретился на дороге, когда Бракин нёс, аккуратно держа перед собой, небольшую пачку оконных стекол.
— Могу помочь, — сказал Рупь-Пятнадцать.
— Помоги, — согласился Бракин.
— Сейчас за стеклорезом сбегаю… А рулетка у тебя есть? Ну, тогда и рулетку захвачу.
Пока резал стекло, рассказывал:
— Мои-то цыганята страху натерпелись. И то: родителей потерять, а потом еще это…
— Что — «это»? — рассеянно спросил Бракин; он сидел перед затопленной печью, накинув на плечи старый полушубок, который когда-то подарила ему Ежиха.
— А ты не слыхал? — удивился Рупь-Пятнадцать. — Они же всем табором после похорон в деревню поехали. И там у своей цыганской родни заночевали. Полный дом народу. А ночью кто-то в дом вошел, вытащил девку — её Рузанной звали, — и в лес унёс. Главное — дверь заднюю, со двора, так аккуратно высадил, что никто и не слыхал.
— Кто? — удивился Бракин.
Рупь-Пятнадцать пожал плечами:
— Следы человечьи вроде. А силища как у медведя.
— А собаки? Собаки почему не лаяли? — внезапно спросил Бракин.
— Дык в том-то и дело! — оживился Рупь-Пятнадцать. — Собак был полон двор, и ни одна не помешала, не пикнула даже.
— Собаки-то живые?
— А как же. Живехоньки. Только, Алёшка говорит, их сначала придушить хотели, да потом оставили. Решили с нечистой силой не связываться.
— А девушку эту, Рузанну, — нашли?
— Как же! Найди-кось её теперь! Поди, на кусочки порезана и в сугробе закопана.
Рупь-Пятнадцать аккуратно отставил отрезанную полосу стекла и добавил:
— Вот как бывает!
Бракин покачался на табуретке, задумчиво теребя себя за ус.
Потом вдруг спросил:
— Слушай, а у Алешки тоже ведь молоденькая сестра есть?
— Есть. Наташкой звать. А что?
— Она на эту Рузанну похожа?
— Кто ж их знает! — засмеялся Рупь-Пятнадцать. — Раньше они для меня все на одно лицо были. Это только сейчас я их, цыган, различать стал. — И снова спросил: — А что?
— Ничего. Так.
И Бракин, нахохлившись, протянул озябшие руки к печи.
Потом обернулся:
— Хотя… Есть к тебе еще одно дело.
— Дык это мы запросто! — ответил Рупь-Пятнадцать, примерявший стекло. — Еще бутылка — и сделаем. А чего делать-то?
Бракин внимательно посмотрел на него.
— Потом скажу, когда стёкла вставишь, — сказал он.
Кабинет губернатора
Телефон задребезжал странным звуком. Густых поднял трубку, взмахом руки остановив Кавычко, который докладывал о первых итогах операции «Волк».
В трубке что-то шумело и потрескивало. Густых уже хотел положить её на рычаг, как вдруг услышал низкий, рычащий голос:
— Ты не выполнил предназначения.
Густых слегка вздрогнул, ниже пригнулся к столу.
— Да, — сказал он.
— Дева жива, и ты знаешь, где её найти.
Густых подумал.
— Я найду.
В трубке еще потрещало, потом раздались короткие гудки.
Густых посмотрел на Кавычко.
— Что-то мне… — Он поднялся, держась за столешницу обеими руками. — Что-то мне нехорошо. Пойду на улицу, воздуху глотну.
— Может, «кардио» вызвать? — испуганно спросил Кавычко. — Или «валокордин»? У меня есть!..
Густых махнул рукой.
— Ничего не надо. Душно просто, и в голове туман. Это от недосыпа, наверное, да ещё давление скачет. Погода-то какая — то мороз, то оттепель…
Он вышел в приемную, потом в коридор. Не оборачиваясь, слышал, как за ним последовали несколько охранников в «гражданке», а позади них — Кавычко.
— Глаз с него не спускайте! — прошипел Кавычко старшему и отстал.
Внизу, в холле Густых прошел мимо поста охраны, где дежурил чуть ли не взвод охранников, открыл стеклянную дверь, — за ней тоже стояли охранники, — и оказался на крыльце «Белого дома».
Сквозь облака выглянуло солнышко. Густых молча смотрел на старые здания с потеками по фасадам, на прикрытые снегом ёлочки, на припаркованные на служебной площадке вдоль реки военные автомобили.
Густых глубоко вздохнул и на минуту закрыл глаза.
До машин далеко, за ёлочками не спрячешься. Голое пространство. Не перепрыгнуть. А за пространством, по периметру — бело-синие милицейские «волги» и «жигули».
Охрана топталась и сопела сзади.
Да, отсюда так просто не вырваться…
Густых сделал шаг назад и покачнулся. Стал оборачиваться к охране, хватаясь ладонью за сердце. Лицо его стало мертвенно-бледным.
Перепуганные охранники подхватили его, внесли в холл, положили на мягкий диванчик. Кто-то бросился вызывать «скорую», кто-то — вызванивать Кавычко, других членов комиссии по ЧС.
Через несколько минут Густых уже лежал в салоне специализированного «реанимобиля» — старенького, прошедшего не одну «капиталку» «рафика», — который, завывая сиреной, несся в сторону кардиоинститута.
Врач измерял ему давление, фельдшер прижимал к лицу маску с кислородом.
Врач работал грушей, спускал воздух, и снова работал, и глаза его ползли на лоб. По всему получалось, что Густых просто мёртв. Не было ни давления, ни пульса, ни сердцебиения. Не было вообще ничего. Только тяжелый плотный человек, еще секунду назад открывавший глаза и смотревший на молодую врачиху со странным выражением, словно приценивался или проверял что-то, понятное ему одному.
«Скорая» свернула на проспект Кирова, потом на улицу Киевскую, промчалась мимо школы и въехала во двор. Двор с одной стороны был окружен колючими кустами, за ними виднелись крышки зимних погребов, а еще дальше — металлические гаражи и жилые дома.
Машина остановилась, фельдшер выскочил и побежал к дверям, обитым железом, давил кнопку звонка, тарабанил кулаком.
— Уснули там, что ли? — удивился он.
И снова принялся тарабанить. Водитель решил, что надо заехать с главного входа, и развернулся. Когда машина оказалась за углом, Густых внезапно приподнялся, молча глядя на врачиху, которая от испуга потеряла дар речи. Густых высвободил руку из манжетки с липучкой, стукнул в окошко, за которым виднелась голова водителя. Водитель притормозил от неожиданности, оглянулся. Густых отодвинул стекло. Молча протянул руку, схватил водителя за горло и начал душить. Одной рукой сделать это было невозможно, тогда Густых, отпихнув очумевшую врачиху, локтем вышиб второе стёклышко и просунул в кабину обе руки. Затылок водителя прижался к верхнему краю переборки, в горле у него что-то щёлкнуло; он захрипел и обмяк.
Густых перевел взгляд на врачиху: но та уже успела выскочить из салона и теперь мчалась во все лопатки от машины. Густых вылез, закрыл задние дверцы, выволок водителя из-за сиденья и швырнул в снег. Сел за руль, вдавил педаль газа.