- Коль, а Коль?
- Ну?
- Любит она духи?
- Кто?
- Наташа.
- Наташка?
Я молчу, - стыдно.
- Она... любит...
Колька выжимает дымные слезы кулаками, оживляется:
- Она любит. Раз у матери пузырек целый вылила, а сказала на меня... Ей блузу за то чернилами вымарал, а отчим драл вечером ремнем, - только не очень больно, ему больше досталось: в живот ногой саданул. Здорово! Х-хо! Аж рот раззявил!
Колька помолчал и добавил:
- А то идет мимо и дернет за ухо или за волосы потянет... Забродчик... Пан Твардовский...
Колька дерет бумагу на полоски и грустно решает:
- Убегу я от них... от отчима...
- Куда?
- Уйду в кочегары на пароход. Уеду в другой город, через море, и потом поступлю в музыканты.
Слышал уж и это по сту раз. Отчим у Кольки рыжий: все рыжие - черти. Конон - тоже рыжий.
"Сказать Кольке сразу... или не сказать?"
- Коль, а Коль!
- Ну?
- Что, как я ей подарю?..
- Кому?
- Ну, - "кому", ну, - Наташе...
- Что подаришь?
- "Что", "что", "что", - духи подарю.
Кольку это мало удивило. Сверля пальцем ноздрю, он басовито ответил:
- Рубель стоит.
- Семьдесят пять!
- Рубель.
- Не "рубель", а - рубль, не рубль, а - семьдесят пять: сам спрашивал.
- Семьдесят пять - вонючие.
- Не твое дело, какие хочу.
- Какие хочу - учох еикак. Давай навыворот.
- Передашь Наташе? Ладно?
- Ондал.
- Дурак ты!
- Ыт каруд...
Лучше Кольки нет никого. Он друг до самой смерти. Бросился на него, опрокинул, подмял под себя. Сам стал на голову и вытянул ноги под самую крышку.
И вот крышка над нами поднялась. Вижу над собой лицо Наташи. Русая коса скользнула вниз.
"Вот так, вот так..."
Дрыгнуть ногами, - еще ей в лицо попадешь.
"Вот так - так".
А она смеется:
- Ах, Еремей, Еремей...
"Все слышала, все"...
III.
Прямой, как палка, слепой дед-баштанник греется на закате. Уставился сыч-сычем в солнце, которое краем врезалось в вишняк, и сидит... Бабушка распрямила сгорбленную спину, прижалась к стене хаты, вяжет она. А дед очень хитрый. Он и не дед мне, а так - живет у нас в сарае, Христа ради. Прищурил один глаз, подмигивает солнцу:
- Быдто вижу иной раз корону такую... красную...
"Быдто, быдто, быдто"... Ему вовсе и не жаль мученицу... Все видит, а притворяется... чтобы больше давали.
- Ты слушай, а не мешай другим.
Бабушка тоже недовольно покосилась. Посмотрел, много ли осталось до конца книги. Читаю я хорошо, без запинок, со знаками препинания. Очень много только запятых, - где и не нужно - наставили.
"В иной день инок, взяв веревку из финиковых ветвей, крепко препоясался, так что веревка впилась и перерезала тело его даже до костей. А засим преподобный взошел на самую вершину горы и, решившись более не сходить оттуда, прикрепил себя к скале железной цепью..."
Закрыл глаза и подумал:
"Согласился бы терпеть тоже. И пошел бы на казнь. Пускай поджаривали бы на сковороде, опускали в кипяток, только бы зажмурился, - пускай... А чего они зря мучатся? Лучше б в порту макуху грузили, - печенку надсажали..."
Закрыл глаза и передо мной, будто из тумана, вышли - скала с железной цепью, помост со свинцом и, кругом, эфиопские воины. Они держали самого меня в цепях. Тут подходил царь эфиопский, выкатывал глаза, величиной с фонари, кричал и брызгал слюной: "Откажись от Наташи!". Цепи резали тело, но было так сладко. Отвертывался от царя. Дурак он, - хоть и царь. Царь пуще сучил кулаками, скрипел зубами, как скрипят наши большие ворота, и орал очень сердито: "В котел!". Ну, что ж!.. Шел к котлу и улыбался. Одна мысль одолевала - будет от меня вонять противно горелым жиром, как от сусок. Свинчатки всегда здорово воняют и шкварчит жир в них от свинца.
Бабушка зевнула и перекрестила рот:
- Царица небесная, и за что мучения такие?
Посмотрел, как слезятся у бабушки глаза и сладостно подумал:
"За Наташу. Еще и не то... Только бы перед котлом поцеловать ее, как святой Евстафий целовался с женой. Потом все равно... Пусть узнают все, что Еремей Онуча - совсем другой человек... И ничего не боится..."
- Еремушка, ты плачешь?
- Бабушка!
- Ну, иди, иди, - вытру глазки.
Сердито вскочил:
- Сорок мучеников не плакали, и я тоже... подавно...
Бабушка качала головой, соглашалась, но дед насмешливо заводил бельмы:
- Ерой!
- Скопидом... Бабушка! Найду... вот найду твой гаман... Схоронил, а!..
Ехидный он и, верно, где-то по ночам хоронит деньги.
Калиткой хлопнули; на дорожке показался Колька. Он несется вприпрыжку, на ходу сосет шоколад. Должно быть, именинник у них. Мчимся в сад.
- Колька, полезем на акацию!
- Давай навыворот.
- Сперва с'едим арбуз. Ладно?
- Ондал.
Добыли арбуз, обвязали веревкой, втащили за собой на акацию. На большом суке, у самой верхушки, прилажен помост из дощечки. Полоснули ножом по арбузу. Колька выложил конфеты. Хорошо! Стреляем друг в друга скользкими арбузными семечками. Отсюда вижу псаломщика. Оттопыривая зад, он идет мимо шведовского двора и вертит тросточку мельницей.
- Стрельнуть бы ему в нос.
- Чего ходит... рыжий?..
Колька хихикает. По двору прошла Наташа и прильнула к заборной щелочке. На крыльцо вышла Колькина мать, а Наташа отошла от забора, что-то говорит матери и вьет косу на плече. Псаломщик все ходит по улице, по самому припеку, крутит задом и тросточкой.
- У ваших именины?
Колька смеется:
- От псалома полтинник...
- Псалома?.. Полтинник...
- Ну, да.
- За что?
Колька постучал скибкой о ветку.
- Перехватил на улице и говорит: "передай письмо сестре, чтобы никто не видал, - дам полтинник"... Вот и купил на весь у Семикобылина.
- Ты... передал?
- Ладереп.
Колька засунул палец в рот, достал комок шоколада, осмотрел, засунул поглубже:
- А что, жалко? Письмо розовое.
- И передал?
- Ладереп.
- "Ладереп"!.. Почтальон!.. Ско-от!..
Дал скибкой арбуза в морду, в раскрытый рот.
- Ты... а... а...
- Пошел, пош-шел!
Схватил за шею, тряхнул. Колька позеленел со страху, скользнул вниз, с ветки на ветку, с ветки на ветку... Вместе с ним летели куски арбуза, конфеты... С нижней ветки Колька сорвался, плюхнул. Отбежал к калитке и оттуда показал кулак:
- Посиди, посиди... Всем расскажу... Посиди... Ону-ча-а!..
"Вот чего Конон крутит по улице. Спустить бы его с акации! Покрутил бы! Письма пишет с духами. Только и знает перед попом - "госмил-госмил-госмил"... Такой святой, а здесь... Покрутил бы..."
IV.
Близки уже голоса. Забиваюсь в угол сарая, за старое корыто. Дед сидит на кровати и медленно жует сухарь, а белые глаза будто смеются. Голоса у двери. В щелочку корыта видно, как в сарай входит рыжий псаломщик, а за ним сердитая мать.