Разбудил колокол. Утро хорошее. Спал на камышевой куче; рядом, спиной ко мне, храпел Вьюн. Это он виноват, что я спал всю ночь. Еще с вечера залег в камыш, чтобы всю ночь думать, а не спать.
Вскочил, старательно обобрал приставшую к блузе кугу. Возле нашего дома, как в пожар, - горшки, чугуны, стулья, боченки, - шведовское добро. Вспотевшая бабушка сидела на новом венском стуле и жаловалась, что она из мочи выбилась. Мать выскочила сердитая, в муке, с красными пятнами на фартуке: - будут сегодня вареники с вишнями.
- Миленький, беги к Шведовым за цветами, - сказала бабушка.
За воротами остановился, уткнулся в забор лбом. Итти, - не итти? И как сказать? И всего сказать одно слово, а трудно. Увидят, и начнут смеяться и дразнить. Конон не даром заливался тоже...
Долго плутал по переулкам, отзвонили "Достойно", с горы дробью посыпался трезвон, отошла обедня. Навстречу попадались бабы с ребятами; у ребят в руках расписные пряники.
"Приду, а они уехали".
Единым духом проскользнул по двору в сад, к тому месту, где отбил мышь. Если перелезть через изгородь в Ванькин сад, пробраться между абрикосами и крыжовником, то попадешь к шведовскому двору. В камышевой стенке - тут собачий лаз, который выходит, как раз, к тому месту, у ореха. Пробрался с дрожью:
"Ну, как поймают... Скажут, груши крал..."
Вот собачий лаз. Пролезая в круглую трескучую дырку, услыхал - кто-то плачет и тут же увидал Наташу. Она прижалась головой к ореху, косыночка на плечах поднималась, морщилась, а на виске дрожала, как живая, прядка. Руки крепко прижаты к лицу, в щели между пальцами текли слезы. Все рассмотрел очень хорошо, но не знал, что делать, даже пот выступил под козырьком. Хотелось закричать: "Наташа, не плачьте!" - и еще, что-то другое, но, вместо всего, попятился к собачьему лазу и затрещал камышом, как кабан. Она отняла руки, посмотрела набухшими глазами, не понимая. Опять вылез из дырки, пошел к ней, но запнулся, снял фуражку и больше ничего не мог... Проглотить бы только ставшее поперек горла...
Наташа разобралась и вдруг стала красной:
- Подсматривать опять?
- Не...
- Что нужно?
- Не... пришел...
- Что нужно?
Сердито вытирала слезы, потом быстро сорвала с открытого подоконника два цветочных горшка и сунула мне под мышки по горшку:
- Убирайся!
Крепко прижимая горшки к бокам, направился к лазу, хотел пролезть, но не мог, и лист фикуса хлопал по носу. Тут заметил, что горшки мешают, шваркнул их о землю. Бежал, бежал, запутался раз ногами, упал, вырвал стебля два земляной груши и опять побежал.
"Так оно, так..."
Челюсть прыгала, будто от холода; на ходу бил себя по подбородку снизу вверх, даже язык прикусил.
"Так оно, так оно..."
Перед чердачной лестницей, в курятнике, испугал курицу, - махнула в дверь через голову и сбила фуражку. Фуражка упала под насест, где лежали кучи помета. Новая вещь была и жалко было, а пусть...
"Так оно, так оно..."
Чуть видно и пыльно на чердаке. В носу от пыли зудит, мерещится труба и балки с веревками. Бежать еще хочется, да некуда. Рву пальцами тугой узел веревки.
"Вот так, вот так, вот..."
Сделал петлю и уронил веревку. Пошарил. Мягкая пыль кругом, и в руки попалось старое одеяло. Замотал им голову, закусил зубами край, сел у трубы. Ненароком свалился на бок и ушибся об острый выступ трубы головой, приподнялся и стукнулся нарочно еще раз, потом еще, еще. Чердак заколыхался и поплыл.
"Так, вот так... - умираю теперь..."
X.
Ночь. Впереди лежит большой серый дом, с черной разинутой пастью дверей. Стою, прижимаясь спиной к камышевой стенке, у того собачьего лаза. Не одну минуту так стою перед покинутым и таким сердитым с виду домом, а сзади из собачьего лаза холодком тянет. Если днем живут в гнилом камыше всякие гады, то ночью еще страшнее есть, - а не хватает силы оторваться...
Поздно. Даже сверчки перестали возиться в камыше. Душегубы одни выходят душить людей в такой час и за то они прокляты Богом, и каждый, кто их встретит, может убить. Удерживая дыхание в пересохшем горле, поднял голову. Звезды тоже о чем-то мучились и дрожали в них слезы.
"Они видят... как тут стою..."
От звезд, от их тихого света понемногу боязнь отходит и груди полегче, дышать полегче.
"Чего бояться? Днем хуже... Все смеются, что штаны с окнами..."
Крыльцо дома. Все тут обыкновенно. Люди перед от'ездом выпотрошили большой дом: ободранный диван с отломанными ножками, рассыпавшаяся бочка, тряпки, вороха бумаги. Осторожно, сторонясь от углов и закоулков, пробираюсь по коридору. С каждом шагом меньше смелости, но иду, иду. Если этого не сделаю, то как же могу думать о ней? Каждый большой человек не думает о таких пустяках. Насильно бодрюсь и иду, иду...
Столовая с двумя столбами ночного света, идущего через окна. Направо - черная дыра в комнату отчима, а прямо дверь Наташиной комнаты. Хватаюсь за ручку. Вхожу. Быстро притворяю.
"Вот и пришел... и пришел таки"...
Тихо запер дверь на задвижку и сел на пол у порожной щели.
Пришел. Но как уйти отсюда? Опять итти по столовой, по длинному коридору, через двор?.. Дом пустой, а кто-то в нем есть. В соседних комнатах шуршит, движется, потрескивает. Прямо в меня уставилось темное окно и за ним темное, курчавое шелестело и царапало стекла.
Что-то тяжелое поднималось в груди, у самого горла, душило, наполняя голову глухими ударами.
"Не боюсь... вот не боюсь..."
Твердо встал, отодвинул задвижку.
Зашуршало, завозилось по всему дому.
Стиснул кулаки и зубы. Отошел на середину комнаты. Ждал. По бокам пробегал холод. Сзади - царапалось в окно. В коридоре тяжело захлопало, зашаркало и придушенно вздохнуло: "ах-хо-хо".
"Сам, сам хозяин..."
Топало уже через столовую к Наташиной комнате: "ах-хо-хо!..". Дом дрожал и скрипел половицами. На чердаке отдавало эхо, и давил каждый шаг.
"И вот... и вот... не боюсь... не боюсь..."
Близко. Засопело по ту сторону двери. Ошарило ручку: "ах-хо-хо!..". Обе половинки вдруг распахнулись. Неясное, сгорбленное, косматое шагнуло в комнату, протянуло ко мне скрюченную руку. Поднял руку и я, а в кулак не сожму. Шагнул вперед, но пол вдруг упал подо мною, и я полетел вниз, в густую, тихую темноту. И стало так легко сразу, как на качелях. Легко и радостно.
- Чего эта?.. эта-а?.. Мальчик, - а?.. Чего это, - а?.. Ох-хо-хо!..
Слышал голос, бабкин голос. Он дрожал от тревоги и было тепло прижиматься к теплой груди, хорошо слушать, как бабкино сердце стучит тук-тук, тук-тук. От бабки пахло щами и захотелось есть.
- Бабушка, будем щи... а?
- Дурачек... Ох, дурачек!.. Ах-хо-хо!.. Тяжел... Слазь, ну, слазь на земь!..
- Хочу в доктора?.. А, бабушка? Буду доктором?..
- Ох-хо-хо-о!.. Будешь, будешь... горькой мой...