Жена Воскобойникова хотела сохранить комнату дочери. Но он вынес из детской все, распорядился побелить потолок, отциклевать паркет и поклеить новые обои.
Валька
Утром, неся перед собой запахи гуталина и Тройного одеколона, к нам пришел твой отец. После каждого шага он раскачивался всем телом – искал равновесие. Новенькая милицейская форма. Темные круги под мышками. Фуражка чиркнула по дверному косяку, но он успел придержать ее рукой. Сел за стол, заполнив собой всю кухню и коридор, достал из планшета, разложил на клеенке листки с ветхими краями и мутными печатными буквами.
– Я ваш новый участковый капитан Рубан. – Твой отец казался медведем, который съел человека и теперь пытается говорить животом. – По профессии вы переводчик с немецкого?
– С немецкого, английского, венгерского, польского, – ответила тетка.
– …и работаете бригадиром на кукольной фабрике? Странное занятие для переводчика.
– Хотите пристроить по специальности?
Я не смотрел на тетку, но знал, что она опять изогнула бровь. Она всегда так делала, когда отчитывала меня. Но твой отец не обратил внимания на ее бровь и говорил так же ровно, как мелочь в магазине отсчитывал.
– Год осуждения?
– Сорок девятый.
– Освобождения?
– Пятьдесят пятый.
– Амнистия?
– Да.
– Судимость снята?
– Нет.
– Муж на фабрике работает?
Тетка стояла перед ним расправив плечи, задрав подбородок.
– Он не на фабрике.
– Где же?
– Первый Белорусский, сорок четвертый.
– Где похоронен?
– Первый Белорусский, сорок четвертый.
– Что ж – познакомились. – Твой отец вернул листки в планшетную сумку. – Ищу свидетелей. – Не вставая с табурета, он вдруг взял меня за плечи, придвинул к себе. – Ты вчера Лену видел?
– Не видел, – зачем-то соврал я.
Твой отец крепче сжал мои плечи. Лицо передо мной увеличилось, дыхнуло больницей.
– Кочегар наш Перегудов…
– Дядя Гоша?
– Дядя… видел, что вы с Мией пошли в лес. А Лена пошла за вами. Это правда?
Из-под козырька фуражки, сквозь меня внимательно смотрели глубоко запавшие неживые глаза. Кто-то управлял телом твоего отца и крепко меня держал. Нельзя было убежать, даже отвернуться.
Сначала мне расхотелось фуражку. Потом по ногам поползло теплое. Штаны потемнели.
– Вот тебе и Первый Белорусский, сорок четвертый, – сказал твой отец.
Наверное, его слова должны были прозвучать как обидные. Но он произнес их с сочувствием.
Тетка легко отобрала меня, прижала к себе.
– Не видел, значит не видел. – Так строго она даже со мной не разговаривала.
Нам пришлось пятиться, чтобы твой отец смог выйти и закрыть за собой дверь.
Я стоял без штанов посреди кухни в наполненном водой тазу. Тетка мыла меня с мылом, которое вкусно пахло клубникой. Даже у Маргаритки, мыло пахло так себе, а наше хотелось съесть. Я думал, что тетка начнет спрашивать про лес и дурканутую Ленку, но она лишь сказала, что сегодня я посижу дома. Я не спорил. Мне и так было видно все, что происходило во дворе.
Твой отец допрашивал дядю Гошу на скамейке у нашего дома. Дядя Гоша смотрел на папиросу, а твой отец, откинувшись на прогнувшийся под его тяжестью щербатый забор, медленно шевелил губами. О чем они говорили, я не слышал. Но разговор обоим не нравился. Огонек в пальцах подрагивал и ярко вспыхивал, когда дядя Гоша втягивал в себя дым.
Появился сутулый человек в остроносой кепке. Он вел на поводке старую овчарку со впалыми седыми щеками и провисшей от времени спиной. За всю их общую розыскную жизнь и погони собака вытянула человеку руки длиннее рукавов пиджака. Такую собаку я тоже хотел.
Из подъезда вышла мать Ленки – коренастая с румяными как пирожок руками. Очки с толстыми линзами делали ее глаза огромными, как у кукол. Она нащупала на бельевой веревке дырявый девчачий носок. Все по очереди понюхали носок и остались недовольны. Собачник сказал что-то доброе. Мать Ленки сняла очки, чтобы никого не видеть.
Собачник сунул овчарке под нос подол ее платья:
– Кунгур, след, – сказал громко.
Кунгур улыбнулся и лениво замельтешил пятками. Собачник, следуя за слабо натянутым поводком, тоже замельтешил пятками. Твой отец и дядя Гоша не торопясь двинулись следом. Им было неохота идти рядом. Они делали вид, что каждый сам по себе.
В тот день я придумал игру для солдатских ног. Теперь это были футболисты. Четыре в каждой команде и один запасной. Ворота сделал из пустых спичечных коробков, а мячик скатал из желто-красного фантика карамели «Хаджи-Мурат». Мячик вышел слишком большим, но рвать фантик не хотелось. Мне нравилась картинка, на которой был изображен человек в халате. Тетка говорила, что в Ленинграде до сих пор прячут его голову, что, обложенная ватой, она лежит в коробке, как наши елочные новогодние шары. Я представлял, что взрослые перед новым годом достают ее и показывают для праздника своим детям.