Вера оживилась. Зоя кончила спокойно:
— Или дождаться настоящей любви, хорошего товарища и большого счастья, или сойтись для развлечения, из любопытства с первым встречным с такой же простотой, как в кинематограф сходить!
— Еще проще! — резко перебила Анна. — Кинематограф сорок копеек стоит, а это даром!
— Глупое сравнение! — вставила Вера.
— Почему глупое, дорогие мои? — торжествуя, оглядела она их обеих. — Вы еще мещане, милые! Осокина с ног до головы мещанка, а ты, Верка, тоже не можешь отказаться от сантиментов! Поэтому вы и не понимаете многого еще! Нужно жить бурно со всей активностью натуры!
— Прости, пожалуйста! — начала было Вера, но Анна перебила ее с буйным упрямством:
— Глупо!
— Что глупо? Это ты мне?
— Тебе!
— О чем это ты?
— Ненавижу мещанские словечки: прости, пожалуйста. В чем тебя прощать? За что прощать? Всяк волен свои убеждения иметь. Глупо просить прощения неизвестно в чем. И вообще: прости?! Это же отрыжка векового рабства, неужели ты не понимаешь этого, Верка?
Вера переглянулась с Зоей, и обе расхохотались.
Ни та, ни другая с нею не спорили. Зоя продолжала улыбаться.
— Прости, пожалуйста! — начала серьезно Вера, повторяя те же слова и не замечая ни этого, ни пожимания Анниных плеч. — Прости, пожалуйста, ну а о том, что будет дальше, ты думала?
— О чем это?
Вера подошла к ней очень близко, сжала с болью тонкие пальцы, вложенные друг в дружку, и посмотрела куда-то поверх ее: лицо ее было бледно, зеленые глаза стали невидящими, темными, как бутылочное стекло.
— О том, Анна, как ты себя будешь чувствовать, когда после бурной этой твоей жизни и активности тебе в больнице сделают наспех аборт и унесут потом на вате все в крови, измятое щипцами… Хочешь — покажут, ты сама разглядишь… такие крошечные ручки и ножки… Ручки и ножки, Анна!
Никто не успел ей ответить. Она откинула назад голову, взглянула куда-то вверх, в потолок, и тут же, стиснув зубы, шатнулась назад и, не ложась, стоя у кровати, зарылась в подушки и затихла под ними. Плечи ее вздрагивали, но не было слышно ни звука. Анна покачада головой укоризненно:
— Нервы! Почему не лечится, идиотка? Не понимаю!
Зоя подошла к кровати и, не говоря ни слова, стала гладить свесившуюся вдоль постели руку Веры. Через минуту
Вера столкнула с себя подушки и, поправляя волосы, улыбнулась Зое, ласково тронув ее плечо:
— Испугались? Ничего. Это я для Анны. Я такие театральные эффекты страшно люблю! Я ведь в спектаклях большой успёх имею…
— Ты бы полечилась, Верка! — сурово буркнула Анна. — Нечего нам головы морочить!
— Я не морочу. — Она оглянулась кругом, ни на кого не глядя, просушивая глаза и забываясь. — Ну что же, товарищи, чай пить будем? А? Я сейчас чайник поставлю!
Она схватила, не дожидаясь ответа, жестяной чайник и вышла, гремя им на кухне. Через минуту она вернулась. Анна заметила сурово:
— Не нужно себя до этого допускать.
— До чего?
— Вот до ручек и ножек этих!
— Ах, до этого-то?
Вера мельком взглянула на нее пустыми глазами и, как на лишнюю шутку, не сочла нужным ответить. Она села на кровать и, облокотившись на железную спинку ее, положила голову на холодные и еще вздрагивавшие руки.
— Есть много средств…
— Перестань, Анна!
Зоя подошла к Вере и, не отрывая глаз от ее тонких пальцев, крепко сжимавших железные прутья, спросила тихо:
— А вы сами, Вера, вы сами видели все это?
— Что?
— Вот эти ручки и ножки, Вера?
Вера вздрогнула, но, подняв голову, засмеялась:
— Да что вам дались эти ручки и ножки?
Но Зоя по-прежнему стояла над ней с печальным лицом и еще тише спрашивала:
— Зачем же вы позволили это сделать?
— Зачем? — Она сжала железные прутья еще крепче и посмотрела на Зою. Глаза их встретились и разошлись, точно оттолкнулись от слишком резкого света. — Зачем? Муж велел… — тихо добавила она. — Муж велел. Иначе нам обоим учиться нельзя было!
— И вы согласились?
— Когда четыре месяца все кругом долбят одно и то же: это нужно, это нужно, это все делают…
Зоя хрустнула сжатыми пальцами и отошла. Анна засмеялась:
— Какие вы мещане! Да, это выход! Пока государство не может воспитывать наших детей, это нужно! В чем дедо? Не можем мы отказываться от нашего естественного права…
Вера метнулась к Анне и впилась в ее плечи.
— Какого естественного права? — прошипела она. — Вот этого права — убивать? Убивать будущих людей! Кто тебе дал это право?
Анна вырвалась из рук Веры, причинявших ей боль.
— Ты на этом помешана, Верка, нечего с тобой и говорить. Подумаешь — важность какая! Осокина, — обернулась она к Зое, — ты с ней на эту тему не говори… Она сумасшедшей делается…
— Можно с ума сойти, — тихонько откликнулась Зоя, чувствуя острые уколы в висках и невралгический холод в сердце, — есть от чего!
Вера кружилась по комнате, не слыша их. Ею овладела какая-то беспокойная суетливость. Она трогала вещи, переставляла их с места на место без всякой цели.
Зоя подошла к ней, поймала ее руки, точно желая силою остановить их беспокойные движения.
Вера безвольно отдалась этой ласке и притихла.
— Ну с чего мы заговорили об этом? — виновато улыбнулась она. — Не о чем больше говорить, что ли? Всегда об одном и том же!
Она вздохнула. Анна не выдержала:
— И надо об этом говорить! Все надо говорить, нечего прятаться. Довольно мещанского воспитания… Наслушались мы сказок об аистах — чем открытее все это делаться будет, тем лучше!
— Все — открыто? — усмехнулась Вера
— Да, и все!
— Почему же это лучше?
— Назло мещанам!
— Какая ты глупая, Анна! — беззлобно вздохнула Вера. — Будет об этом!
— Нет, не будет, не будет! Мы должны бороться, бороться со всем!
Щеки ее пылали, губы сохли, и голос глох от волнения, но она искренне готова была к борьбе со всеми и за все. Вера устало поднялась.
— Перестань, Анна!
— Не перестану! Пора все это бросить! Идиотские условности! Надо дело делать, говорить все открыто и прямо! Довольно! У нас кое-где организовались кружки «Долой стыд» — и верно! Молодцы ребята! К черту! Борьба за новый быт! Довольно!
— Неужто в бесстыдстве и новый быт? — крикнула Зоя и сейчас же закрыла руками лицо, точно прячась от своей смелости или сдерживая ее.
Анна посмотрела на Веру, ожидая еще от нее возражений, но та только улыбалась горячему спору, и она усмехнулась·
— Вот вы и пара! Совет да любовь!
Она вынула из кармана коробку с папиросами, швырнула ее на стол, вставила в зубы одну и, закурив, откинулась на мягкую спинку кресла с видом победившей детские возражения наставницы.
Нет, я права! Мы так смотрим на эти вещи, зато у нас нет ни мук ревности, ни мук любви! Скольких гнуснейших мещанских трагедий и драм мы избегаем! Хочешь есть — ешь! Требуется тебе парень — бери, удовлетворяйся, но не фокусничай! Смотри на вещи трезво! На то мы и исторический материализм изучали…
Зоя дрожала от странного внутреннего противления всему, что та говорила. Она забыла о себе, о том, что лежало на плечах тяжестью, и только старалась поймать то, что так противилось в ней словам подруги. Анна подавляла ее внешне убедительной тяжестью своих доводов до того, что на одно мучительное мгновение Зое стало казаться, что возражать нельзя, что противится в ней лишь та наследственность, то мещанство, та зависимость от семьи, в которой она выросла и за которую ее гнали от подруг. Еще раз острая как нож ненависть к семье опалила ее жгучею горечью стыда. Она с облегчением вспомнила свое бегство из дому, письмо к отцу, потом взволнованное хождение по улицам города, тупое отчаяние на берегу Волги днем, где она смотрела на рабочих, разбиравших на дрова барки, на женщин, укладывавших поленницы и тоскливо певших одну и ту же знакомую песню о Волге, о Стеньке, о персидской княжне.
Зоя вздрогнула: именно эти женщины, эта песня, эти слова навеяли на нее ту спокойную грусть, с которой она шла в клуб. Дорогою она думала все время о том же и тогда знала, что ответить Анне.