— Пойдем в рощу, — взволнованно просил парень, — там наши все теперь… По-моему, театр этот — тоже мещанство здоровое!
— А кто же это там «наши» в роще?
— Так, товарищи!
— Ого! — вспомнила Анна. — Ты не из кружка ли?
Он помялся, не зная, что ответить. Она наклонилась к нему:
— Ты из «Долой стыд», да?
— Пойдем, там увидишь!
Входные двери притворили. Зоя торопливо кивнула Анне и вошла в театр. Анна, скучая, еще раз оглядела парня, сказала, идя вперед:
— А ну, шут с тобой, пойдем, что ли, пошляемся тут где-нибудь! Не на крыльце же торчать всю ночь!
Парень прогромыхал по деревянной площадке твердыми каблуками сапог. Зоя вышла из двери, крикнула:
— Анна, есть места, хочешь сюда?
Не надо уж! — ответила она и исчезла в тени.
Зоя вернулась и молча села. У нее чуть-чуть дрожали губы от отвращения. Королев спросил, поглядывая на нее:
— Ты что?
Она коротко рассказала. Он махнул рукою.
— Чепуха. В полой воде всякая дрянь наружу всплывает, да тонет скоро!
В распахнувшиеся полы занавеса к рампе вышел Хорохорин. Зал затих. Он откинул волосы со лба, положил руки в карманы, вынул тут же их и, тогда уже освоившись, стал говорить.
Вступительное слово к пьесам вообще не слушают; Хорохорин же, как нарочно, говорил в этот раз спотыкаясь и кашляя.
— Ячейка отзывает его из правления, — шепнул Королев. — С чего он так развинтился?
Хорохорин был в том состоянии, когда человек, плохо владея собой, еще может видеть себя как постороннего. Он знал, что речь не выходила, и поторопился кончить ее.
Темный зал всплеснул десятками белых крыльев и тут же заглох. Хорохорин исчез в боковой двери.
Занавес поднялся. Зал затих. Зоя положила руку на руку Сени, сказала чуть слышно:
— Сколько действий будет?
— Четыре, кажется.
— Ой, мало! Мне всегда жалко, когда пьеса кончается. Так бы сидеть и смотреть и смотреть…
В антракте, как во всех любительских спектаклях, продолжавшемся очень долго, Королев вышел с Зоей наружу Возле театра, на крыльце, на террасах, заплеванных, засоренных подсолнечной шелухой, утопая в клубах дыма, висевшего над толпой, толклась с визгом и хохотом фабричная молодежь.
Королев протолкался с Зоей через толпу, им в уши летели тупые шутки, напускная развязность, смех и брань.
Сеня с ожесточением закурил папиросу и, не докурив ее, выбросил вон.
— Пойдем на места!
До следующего акта они сидели почти молча.
Глава VII. «ТЕНГЛИ-ФУУТ»[5]
Хорохорин, отделавшись от обязательной речи, не остался в театре. Вера участвовала в спектакле, а он эти дни не встречался с нею и не хотел ее видеть даже со сцены.
Выйдя через сценический проход наружу, он остановился. Тотчас же из тени на свет открытой двери вышла Варя. Хорохорин столкнулся с нею, как только сошел с крыльца. От девушки веяло ароматом душистого мыла, какой-то особенной привлекательностью свежевымытого лица, шеи, рук. Хорохорин протянул ей обе руки и заговорил, тяжело дыша:
— Варя? Ты ждала?
— Нет, нет! — торопливо отреклась она. — Нет! А ты уже кончил говорить?
— Да…
— Как жалко, что я не слыхала! Я опоздала, я во второй смене работала…
— Да нет, что же! Тут нечего слушать-то…
— Я люблю, когда ты говоришь! — серьезно ответила она, поворачиваясь и идя с ним. — Ты умный! Я хотела бы такой быть…
Она была меньше его ростом и немножко привставала на кончиках пальцев, когда заглядывала в его лицо, останавливаясь для этого на секунду.
Хорохорин поймал ее за плечи и поцеловал. Она не умела отвечать на поцелуи — он почувствовал только сухие мягкие губы ее и оттолкнул тут же, почти грубо.
Она съежилась, стала как будто еще меньше. Он сказал резко:
— Ты и целоваться не умеешь!
— А это нужно? — спросила она.
— Да, нужно! — грубо заговорил он. — Да, нужно! Мы с тобой разумные люди, мы должны не закрывать глаза на действительность. Не для разговоров мы сходимся с женщинами… Говорить и с мужчинами можно. Не для чего так далеко таскаться друг к другу из-за разговоров одних… В конце концов мы — грамотные люди! Возьми книжку, больше узнаешь за час, чем со мной за целый вечер.
Она повисла на его руке, опустила голову, не возражая: может быть, он был прав.
Маленькой, непокорной, любопытной девочкой, ночью, лежа на полу в тесной каморке, забитой вещами, мебелью и детьми, она из-под одеяла в щелочку смотрела на неспящих отца и мать. Тогда она не понимала и злилась: как мать позволяла отцу делать это? Потом оказалось, что это делали все отцы с матерями подруг. Тогда было страшно. И еще недавно, пробегая по поселку, потом по коридору своей казармы, мимо желтых дверей с чугунными номерками, она не могла не думать, что это делалось тут рядом, постоянно, неизменно, с ужасающей простотой, может быть, сейчас, в эту минуту, за этой дверью, за этим окном.
Разумный человек должен разумно поступать! — твердил над ее головой человек, умевший говорить, все знавший, все изучивший. — Нечего прятать голову под крыло, как страус! Почему ты стыдишься об этом думать и говорить?
— Не знаю!
Она не говорила об этом, но думать — о, не думать об этом теперь уже нельзя было, когда он, этот самый главный во всем мире человек, самый хороший, самый умный, он этого требовал, не замечая, как нестерпимо ей было ему уступать
А он шел рядом по лунной дороге и продолжал говорить, для чего-то понижая голос, когда им навстречу попадались чужие люди.
— Чего ты боишься? Подруг? Или последствий? Скажи наконец! Что же, я каждый раз тебе сначала лекцию должен прочитать?
Она выдернула руку и выпрямилась.
— Я ничего не боюсь!
И точно для того, чтобы убедить его в этом, она со вздохом, но решительностью ребенка, отдающего суровому отцу, притворяющемуся плачущим, любимейшую игрушку, вскинула ему руки на плечи, быстро становясь перед ним на цыпочки:
— Ну, хорошо! Хорошо! Ну, делай что хочешь!
Он снял ее руки со смягчившейся суровостью. В этот же миг откуда-то со стороны раздался хохот и грубый окрик:
— Варька! С студентами гуляешь! Ну, погоди…
Хорохорин вздрогнул, шатнулся в сторону — чья-то тень исчезла за длинным сараем. Варя опустила голову.
— Кто это? — спросил он.
— Не знаю, — у нее брызнули слезы, — тут есть парень один. Со мной работает.
— Я ему голову проломлю…
Он покровительственно взял ее под руку, она шла покорно.
Главное было сказано — точно оборвалось. Он шел рядом с нею ее хозяином, он вел ее, и нужно было идти, с отвращением молчать и ждать, когда все это кончится, и он сядет возле, закурит и будет потягиваться с хозяйской сытостью и мужским самодовольством.
— Я не знала совсем, что так много требуется сношений, — говорила она, насилу расклеивая рот, чтобы выговорить такие прямые слова, — я так думала, что всего раз, для ребенка.
— Женщинам действительно это менее необходимо… — буркнул он. — Но не для ребенка же это делают только.
— А я так думала. И теперь так думаю, — твердо ответила она, вздрагивая при приближении какого-то парня, — и буду думать… И я так хотела всегда — замуж не выходить никогда, а чтобы был ребенок, так прямо пойти к самому хорошему, и самому умному, и самому красивому человеку, и пусть он это сделает, на минуточку меня полюбит… Я глупая была! Но только и теперь…
— Что теперь? — спросил он.
— Я терплю, чтобы ребенок был как ты. Нужно бы еще подождать, милый, потому что я такая молоденькая, и жалованье у меня маленькое, и трудно мне будет… Я уже знаю, как трудно будет, — вздохнула она, — да я вытерплю! Только чтобы мальчик у нас родился!
Хорохорин грубо остановил ее.
— Если забеременеешь, так можно аборт сделать. Не говори глупостей: какой ребенок?
Варя засмеялась и, сжав губы, чувствуя себя хитрой и настойчивой, не ответила ни слова.