Все уже это было для нее решено так твердо, что и говорить об этом она считала ненужным. Лучше было говорить о другом, чтобы не прошло время даром, но она знала, что сейчас надо молчать, не спрашивать, а идти покорно за ним, потихоньку же про себя хитро усмехаться и ждать, когда это необходимое кончится, и этот самый главный человек, вздыхая, сядет возле нее и будет курить и отвечать спокойно на все, что она спросит. И сегодня она спросит: «Зачем поставили на Волге железные колпаки, красный и белый, на которых сейчас горят огни? Для чего они нужны, как они называются, кто их зажигает?»
Она улыбалась сквозь слезы и, цепляясь за его руку, вошла в рощу.
Роща, спускавшаяся к оврагу и поднимавшаяся за мостиком в гору, в эти весенние и летние субботние вечера жила своею особенной, страшной жизнью. Снаружи спокойная, едва прикрывшаяся свежей листвою, дышавшая уже запахом гнилых, опавших листьев, внутри она жила шепотом человеческих голосов, тихим смехом и шутками.
Лунный свет в перепутанных сучьях ткал светлую паутину. Под низкими деревьями, в кустах мелькали обнимавшиеся люди.
Варя не поднимала глаз. Хорохорин шел, торопясь, ломая сучья, отстраняя с дороги кусты. Паутина лунного света над головою, эти пары кругом топили его в страшном, невылазном болоте.
Он чувствовал подымающееся бешенство и злость.
Варя шла. Он все крепче и крепче сжимал ее руку, он боялся ее отпустить, в ней было последнее спасение, она могла — ему все еще верилось в это, — она могла вернуть ему душевное равновесие, покой и радость.
Они вышли в гору, почти на край рощи. Здесь было тихо, безлюдно. Хорохорин опустился на свежую зелень и, не выпуская Вариной руки, заставил ее сесть рядом.
Она отталкивала его, он защищался от ее рук сначала ласково, смеясь, потом сурово и зло. Наконец он вскочил и крикнул:
— Если ты не перестанешь, я уйду!
Она не взглянула на него, но, сжав зубы, закинула руки за спину и, там сцепивши их холодными пальцами, легла неподвижно на траве.
— Ведь не насилую же я тебя, в самом деле! — раздраженно крикнул он, опускаясь к ней. — Ведь черт знает что можно подумать со стороны!
Она не отвечала.
Чтобы выдержать нестерпимую муку, она не открывала глаз, не разжимала стиснутых зубов и с отчаянным усилием старалась думать о другом.
…И она думала о том, что она выросла, стала совсем взрослой девушкой. Уже давно ее выбирают делегаткой, давно знают все и любят. Уже, к изумлению мужчин, назначили ее заведующей отделением, и справляется она с ним не хуже других. Тогда в одинокой своей комнатке приняла она только раз самого красивого, самого доброго, самого умного человека, как мечтала девушкой…
И вот уже родился ребенок, звенит в комнате детский плач. Потом — вот он учится ходить, маленький-маленький, но чудесный, совсем как настоящий, исправдашний человек. Он ко всему тянет ручки, потом уже обо всем спрашивает, вот с такими же огромными от любопытства глазами, какие бывали у нее самой, когда она спрашивала:
— А почему же не падаем мы ночью, если земля круглая и мы вниз головой?
Но он уже бегает в школу, сидит над книжками и растет, и учится, и сам знает больше матери. Вот уже в книжках известно, что на Луне живут только звери, а на Марсе есть и люди, что от них пришло сообщение и к ним от нас послана с учеными необыкновенная машина…
Так неужели не вытерпеть этих мук?
Хорохорин гремел спичками. Она открыла глаза, с сожалением отрываясь от своих грез.
— Милый мой!
Он поспешно наклонился к ней и поцеловал ее в холодные, сжатые губы.
Глава VIII. ПЕТЛЯ
Самое страшное в «тенгли-фуут», в этой липкой бумаге для мух, то, что она не представляет собою ничего иного, кроме канифоли, растворенной в скипидаре и размазанной затем на листе бумаги: сладкого там ничего нет. Однако напрасно жужжать прозрачными крыльями, вырываясь к свету, когда ноги так прочно приклеены к смертельному обману!
С горы сквозь просветы деревьев были видны матовые электрические фонари, тихонько раскачивавшиеся над подъездом театра. Хорохорин смотрел туда пустыми глазами, думал: «Так жить нельзя» — и слушал, что говорила Варя.
Ее голова лежала на его коленях. Она смотрела вверх, прямо над собою, и говорила тихо:
— Неужели может быть, что и там, как на земле, живут люди? Я прочитала про марсиан, неужели они такие? Ну, скажи, скажи: могут там люди быть?
— Возможно!
— Мне рассказывали, что в Америке нашелся такой ученый и богатый человек. Он собрал на горе много топлива и зажег. Был огромный костер, огромный-огромный. Тогда Марс был близко к Земле. И вот на другой год на Марсе видели ученые такие же огоньки… — Варя вздрогнула. — Неужели они ответили?
— Я не слышал об этом, но, может быть, что-нибудь в этом роде и было.
— Да и ты еще не все знаешь! — вздохнула она. — А я хотела бы, хотела бы все знать, что только можно знать! Мне не трудно учиться, я все понимаю, и у меня память хорошая! Я иногда про себя повторяю твои лекции, почти точь-в-точь! Хочешь, когда-нибудь я тебе повторю все?..
— Да, хорошо!
— Послезавтра — демонстрация. Мы пойдем в город, и, когда я освобожусь, я забегу к тебе…
Он торопливо ответил:
— Нет, не ходи пока ко мне. Я заниматься буду, надо зачеты сдать. Я запустил все…
— Почему? Ведь это так приятно, что учишься?
— У меня нет душевного равновесия…
Она опрокинула голову назад так, чтобы заглянуть ему в лицо, и проворно сказала:
— Да… Но теперь есть? Теперь ты будешь заниматься. Я ведь не знаю, зачем это нужно! Но я разумной могу быть. Правда? Я не понимала, как другие позволяют с собой это делать, а теперь сама позволяю тебе…
Она закрыла глаза: жертва была принесена, теперь легко было радоваться совершенному подвигу.
Хорохорин наклонился к ней, подумал тоскливо: «Зачем я с ней еще связался?» — сказал тихо:
— Пойдем, Варя. Спектакль скоро кончится. Уж поздно…
Она встала без возражений. Он шел быстрее ее, она отставала. Ему же хотелось скорее выйти из рощи, он свернул на дорогу к мосту, потом пошел прямиком, чтобы сократить путь.
Где-то рядом слышались смех и возня. Он отвернулся, но знакомый голос привлек его внимание. Совсем на открытой полянке, выбиваясь из чьих-то рук, сердито кричала Анна:
— Я сказала — довольно!
На свету он увидел ее лицо: оно было кругло, полно и сыто. Хорохорин быстро свернул в сторону, увлекая за собой Варю. Анна их не заметила, она продолжала отбиваться и кричать:
— Довольно! Уйдите!
Варя упала и, охнув, стала тереть ушибленное колено сквозь платье.
Хорохорин прислонился к дереву и стал ждать ее. Там, в паутине ветвей, лунного света, темноты и хрустящей под ногами прошлогодней гнили, продолжалась возня.
Анны не было слышно. Хорохорин затаил дыхание — ему и в голову не приходило, что все это действительно могло быть.
Варя тихонько тронула своего спутника за руку.
— Пойдем, все прошло уже!
— Что прошло? — испугался он.
— Нога. Пустое совсем! Зачем ты побежал так? Это же наши парни там, наверное…
Он двинулся было назад. Неодолимая сила тянула его в рощу. Но едва он сделал шаг, как там вспыхнул желтый свет зажигалки и снова взорвался оглушительный хохот.
Варя тоскливо удержала его.
— Куда ты, пойдем здесь!
— Что же это здесь делается? — тупо спросил он, подчиняясь ее желанию и идя за нею.
— Все то же! — тихонько вздохнула она. — Уйдем отсюда…
В роще снова послышался смех. Варя зажала уши от едкой брани и торопливо побежала вперед. Она как будто разорвала страшную паутину кругом. Хорохорин вырвался на просторную дорогу со вздохом облегчения.
Живой поток темных человеческих теней расползался от театра во все стороны. Медноголосый оркестр гремел из решетчатых окон бывшей старообрядческой церковки. Дальше, в ограде новой церкви, слышались голоса, метались под высоким столбом в кольцах гигантских качелей чьи-то тени.