Нужно быть занятым чем-то особенным, из ряда вон выходящим, нужно иметь рассеянность Песталоцци[6] или сосредоточенность Архимеда[7], чтобы протолкаться в этой толпе, не замечая ее.
И все-таки Буров не заметил ее. Он спокойно спустился по площади, миновал ряд поперечных улиц, дошел одною из них до переулка, прошел по нему, оглядываясь на дома, и спокойно свернул в открытые сводчатые ворота. Пройдя через двор, он поднялся по крутой и нечистой лестнице и позвонил; затем прошел через кухню, поблагодарив на ходу открывшую ему дверь старушку, и очутился перед дверью Веры Волковой.
Можно было подумать, что только сейчас заметил он, куда пришел. Поколебавшись минуту, он постучал и вошел.
Вера взглянула на него больше с досадою, чем с изумлением. Вместо приветствия она осмотрела его, улыбнулась его действительно смешной плюшевой шляпе, чрезвычайно надвинутой на лоб, и тотчас же сказала, швыряя на кровать книгу, которую держала в руках:
— Невозможно заниматься!
Федор Федорович не снял шляпы, не разделся. Он постоял минуту в дверях, потом прошел к дырявому креслу и сел, сказав тихо:
— Я к тебе пришел, Вера! Прости, но я…
Она вздернула плечи.
— Очень остроумно! Ты думаешь, что я не вижу, кто и куда пришел? Вижу! Но это невозможно! — всплеснув руками, повторила она. — Сейчас только выгнала Греца! Камышева в окно увидела, не впустила! Того и гляди, явится Хорохорин… Это каждый вечер! Невозможно заниматься!
Федор Федорович сжал губы.
— Ну, что тебе нужно? — спросила она.
— Вера, я уезжаю завтра!
Она кивнула головою серьезно.
— Слышала, да! На юг?
— Да, в Ялту!
Она подумала, потом подвинулась к нему.
— Жалко! Ну, что же сделаешь, поезжай! — Она подошла к нему ближе и тихонько погладила его по щеке. — Ты что-то обрюзг очень! Лечиться тебе нужно, верно! Пьешь все?
— Пью!
— Скверно.
Он не удержался, схватил ее руку, но тут же, почувствовав ее желание вырваться, отпустил.
— Я не вернусь никогда сюда!
— И лучше! Ах, и мне надоело здесь!
— Вера!
Он вздрогнул всем своим оплывшим, уже тучным телом.
— Вера, поедем со мной. Будем по-человечески жить. Любить как все.
Она рассмеялась, потом отошла к окну и вернулась серьезной.
— На что мне это нужно? — спросила она. — Ну что вы ко мне пристаете, то один, то другой! У меня комната есть, стипендию мне дают, учиться я хочу, сцена у меня есть Вот окно есть, небо, звезды…
Буров впился толстыми пальцами в локоток кресла
— Вера! Я последние слова тебе говорю! Это последние слова, истинные слова! Не шути ими!
— Я не шучу!
— Вера!
Буров неожиданно, с большой неловкостью, за которой, однако, чувствовались решимость и сдавленное желание быть искренним до конца, сполз с кресла и обнял ее ноги.
— Вера! Вера! — говорил он, прижимаясь лицом к ее ногам. — Вера! Ну, скажи, чтобы я остался, скажи, что иног да я тебе бываю нужен… Вера?
Он терялся, слова не шли в голову. Он только крепче обнимал ее и чувствовал, что она стоит покорно, молчит, не отталкивает его от себя и как будто думает о том же, о чем и он.
Он ошибался, конечно. Если бы он поднял глаза, чтобы взглянуть на нее, он с ужасом увидел бы странную улыбку на ее губах и холодный свет торжества в зеленых глазах Она смотрела на него с удивлением, жалостью и брезгливостью, которыми сменился первый испуг от его горячности и первое изумление.
— Вера… Вера… Вера… — шептал он.
Она вырвалась грубо и сильно. Он остался на полу Она отошла, не скрывая брезгливой дрожи, ползавшей по ее телу с ног до головы.
У Федора Федоровича потемнело лицо.
— Ну, что же? — крикнул он.
— Нет! — коротко ответила она.
Он сделал шаг к ней.
— А ты думаешь, что я не вижу, не знаю, что есть? И ты думаешь, что я так уеду, простив тебе, что вот я, разумное существо… Ученый с блестящей будущностью, в двадцать три года начавший новую главу в микробиологии… Вот так здесь обращаюсь в ничтожество перед тобой…
Он закрыл лицо руками и через минуту сказал почти спокойно:
— Я тебе не нужен больше?
— Нет!
Она помолчала, точно обдумывала, повторила «нет» и села против него.
— Да, не нужен! Я тогда готова была любить тебя и, может быть, любила. По-настоящему. Точно из подвала на нарядную улицу вышла — такою жизнь показалась…
— Это любовь была! — прошептал Буров.
— Да, была! А ты что сделал? Ты увидел меня у Грузинского. Я лечилась. Я еще дрожала, я еще едва могла стоять на ногах. Ты проводил меня додому, просил прийти… Руку поцеловал — так я вот тут у окна ночь сидела, на звезды смотрела, о тебе думала! А ты что сделал? Ты пришел на другой же день — с вином; больную, ошеломленную гипнозом, кого целование руки уже покоряло и заставляло не спать ночь, ты меня напоил, ты меня взял… Ну, так что тебе надо? крикнула она. — Получил свое и убирайся! Не нужен ты мне, никто мне не нужен!
— Вера, ты любила меня!
— Пустое! Один намек на любовь…
— Вера, но мне невозможно жить без тебя…
— Какое мне дело до этого!
Он дышал тяжело и терялся от ее слов.
— А что мне делать?
— Твое дело уж, не мое!
Буров помолчал.
— Все то же, — отвернулся он, — все то же… Но надо кончать, надо кончать.
— Чем скорее, тем лучше!
— Как?
Он столкнулся с ее глазами и опустил свои.
— Очень просто, сухо ответила она, — уехать и не мешать жить ни мне, ни себе.
— Так я, я уже не нужен тебе?
— Нет, нет, нет!
Он положил руки на локотки кресла, точно собирался подняться на них.
— А когда мужчина понадобится, так ты позовешь кого-нибудь?
— Ну конечно, позову!
Буров встал.
— Вера! — разделяя слова, сказал он. — Вера! Я не уеду так просто, как ты думаешь. Я не могу так уехать.
Он сел снова, как будто для того только и вставал, чтобы произнести выразительные эти и не очень понятные слова.
— Да не уезжай. Мне-то что до того?
Буров посмотрел на нее сумасшедшими глазами, силясь досказать ими то, что осталось скрытым в других словах.
Но Вера не заметила его взгляда — за дверью послышались шаги и стук.
Она сжала виски, посмотрела на своего гостя, потом на бессильно распростертую на постели книгу, прошептала:
— Невозможно заниматься!
— Кто это?
— Ну Хорохорин, конечно!
Он встал и быстро запер дверь на крючок.
— Не смей открывать!
Вера взглянула на него с угрозою. Он шатнулся к ней, но сейчас же махнул рукою бессильно.
— А, все равно! Прощай! Я выйду здесь!
Он прошел к шкафу и, раздвигая висевшие там по стенам платья, открыл противоположную дверь. Вера с досадою захлопнула шкаф, затем скинула крючок с двери, схватила книжку и, уткнувшись в нее, крикнула:
— Входите же!
Дверь растворилась с быстротой вихря — вошла Зоя Вера взглянула на нее и расхохоталась.
— А я думала — Хорохорин! — вздохнула она с облегчением и поцеловала взволнованную подругу.
— Я только на одну минуточку! — еще не отдышавшись, проговорила Зоя. — Я только узнать: прислали мне мои вещи из дому?
Вера улыбнулась.
— Письмо пришло тебе, а вещей не приносили!
Зоя стиснула губы, но тотчас же сделала равнодушное лицо и заговорила о другом.
Глава X. ОТЕЦ
Управление уголовным розыском помещается у нас в центральной части города на Бабушкином взвозе и занимает бывший князя Куткина особнячок. От Бабушкина взвоза до Собачьего переулка ходьбы всего несколько минут, но это короткое расстояние, как чувствовал Петр Павлович Осокин легло между ним и дочерью, после ее ухода из дому, непроходимой бездной.
Приходя на занятия в угрозыск, Осокин, прежде чем приступить к работе, с затаенным злорадством неизменно заглядывал в окно, точно полагал украдкой, сквозь самые стены домов, увидеть раскаяние дочери. Но так как он ничего не видел, кроме крыш, труб да появившихся в самое последнее время на крышах антенн, а от дочери ничего, кроме коротенькой записки с просьбой доставить в Собачий переулок, дом 6, кв. 9, ее собственные вещи, не получал, то со вздохом и усаживался за свой стол.
6
Иоганн Генрих Песталоцци (нем. Johann Heinrich Pestalozzi, 12 января 1746, Цюрих — 17 февраля 1827, Бругг) — швейцарский педагог, один из крупнейших педагогов-гуманистов конца XVIII — начала XIX века, внёсший значительный вклад в развитие педагогической теории и практики.
7
Архиме́д (Ἀρχιμήδης; 287 до н. э. — 212 до н. э.) — древнегреческий математик, физик и инженер из Сиракуз. Сделал множество открытий в геометрии. Заложил основы механики, гидростатики, был автором ряда важных изобретений.