Остановилась на Николаевском мосту и засмотрелась на воду. Облокотилась на чугунные перила всем телом и закрыла глаза. Сразу закружилась голова. И какая-то новая боль над бровями.
Открыла глаза и попала на зеленый сигнальный огонь под мостом. Подальше красный огонь. Господи, взять бы да броситься в воду. Кто пожалеет о такой девчонке? Папа скупой, черствый. Обрадуется, что от лишнего рта избавился. И только. Все равно, может быть, придется умереть с голоду.
Что-то плеснулось внизу. Видно, как на светлой воде пошли круги. Наверное, большая рыба плеснулась. Нет, нет, не могу! Там же рыбы большие. В тело вопьются. И раки еще черные. Фу, гадость какая!.. Не могу, не хватает решимости. Совсем я трусливая. Девчонка совсем. А дома все спят. Митьке с Тонькой никакого дела нет до меня. Папа тоже не встретит. Наверное, храпит уже. Хоть бы самовар кто поставил да чаю приготовил. Никто, никто…
Долго звонила… Верно, верно все спят. Никому нет дела до меня. И вдруг голос…
Так и вздрогнула. Еще не ответила себе, чей же это голос, а сердце уже забилось, затрепетало как безумное.
— Мама, мама, мамочка, это я, Фея…
— Феечка, родная моя, здравствуй! Здравствуй, доченька…
Судорожно рыдаю у ней на шее. Ах, мама, мама, милая моя мамочка! И сквозь слезы чувствую, что мама встревожена.
— Ну, что ты, Господь с тобой? Феечка, родная моя доченька, что ты? Не плакать, а радоваться надо. Пойдем в комнату. Ну, пойдем, пойдем…
— Ах, мама, мамочка, как тяжело жить без вас. Я больше никогда не буду жить без вас, никогда, никогда…
— Ну, ну, успокойся, моя хорошая, бедная доченька. Все прошло, все. Садись-ка лучше покушай.
Господи, а на столе и творог в бочонке, и рыжики, и хлеб деревенский. И чай мама приготовила для меня. Ем за обе щеки, вперемежку со словами и слезами.
— Ой, мама, скупой какой, черствый он стал. Как тяжело жить без вас. Тонька ругается, ворчит на папу и на меня тоже. Я больше не буду жить без вас…
— …Ешь, ешь, моя хорошая…
— А папа еще овшивел. Это от голода ведь, мамочка?
— Да я уж видела. И ума не приложу, что это с ним сделалось? И нас-то с Борькой встретил: ровно бы и рад, ровно бы не рад, что мы приехали.
— Не рад, мамочка, не рад. А Борька спит разве? Экий, даже не дождался меня. А как папа-то вас встретил?
— Да так и встретил. Входим с Борькой, а Тоня дверь открывает. Ну, знаешь, сама… она тут сейчас — мама, мамочка, здравствуйте…
— А разве она не заплакала?
— Ну, какое там. Сказала только: «Наконец вы, мамочка, приехали… дождалась», и всего тут.
— Она, поди, вовсе и не дожидала.
— …Ну, так вот, слушай… Раздеваемся мы тут, а он выходит из комнаты. И так это ровно бы и рад, ровно бы и не рад… «А, — говорит, — мать приехала. Ну, здравствуй…» А у самого хоть бы где-нибудь на лице выразилось. А то ведь ничего. Уж больно обидно стало, доченька. Да виду не подала. Бог уж с ним!'
Из маминых милых глаз текут слезы. Вскакиваю и обнимаю.
— Мамочка, не плачьте, не плачьте.
— Да больно уж обидно, доченька…
Господи, неужели мне еще придется и маму от него защищать? Я сама думала… А что, если он не спит и все слышит?
— Мамочка, а он спит?
— Давно уж дрыхнет.
Мама смешно-смешно махнула своей, словно обваренной, красной от стирки рукой и еще смешнее сморщила лицо. Сломался нос, и вся переносица в морщинах… Так и хочется поцеловать. И черненькие, старенькие бровки сломались. А рука у ней хоть красная, но красивая и маленькая. И пальцы тонкие, с подушечками на концах.
— Ой, мамочка, милая, и Шуру голодом морит. Он теперь в «Европейской» гостинице служит. Еще ни разу не был у нас.
— Ну, ладно, ладно, доченька. Теперь будет все хорошо. Раздевайся, ложись спать. Устала, поди…
— …А на службе скучно. Александр Андреич — ничего себе, а Зайцев — совсем дурак. Знаете, это его помощник. У меня только одна подруга там. Очень хорошая… Хлеба с маслом дает.
— Спи, спи, моя родная, Господь с тобой…
Мама крестит меня, целует в лоб, а я обхватываю ее мягкую, теплую шею руками.
— Мамочка, милая, как я счастлива теперь.
— Ну, ну, спи с Богом.
— А тут Николай Павлович приходил. Худой такой, бледный, с красными глазами, а хороший. Все говорит: учиться, учиться, Фея, надо…
— Он и всегда был хороший человек.
— И Френев мне писать будет… Вы не сердитесь, мамочка, что мы в Вологде с ним поцеловались. Только один раз, и то я сама захотела.
— Ну, ну, спи с Богом, устала ведь.
— А я скоро, послезавтра, получу первое жалованье. За пол месяца четыреста рублей. Вот папа-то рад будет. Он тут даже на зубной порошок не давал. Я вам буду все деньги отдавать. Не хочу, чтобы ему.
— Ох, дурочка ты моя. Все равно мне надо у него на расходы брать. Ну, спи, спи с Богом.
— Я, мамочка, его совсем больше не люблю, а вас еще больше люблю.
— Хорошо, хорошо, доченька.
— А разбудите меня завтра в восемь часов?
— Хорошо, хорошо, спи.
— И чай, мамочка, завтра будет?
— Ну как же, разве я провожу тебя без чаю?
— Спокойной ночи, мамочка.
— Спи, моя родная.
16 мая
Проснулась оттого, что Борька трясет за плечо и кричит в самое ухо:
— Феюша, Фея, Фея, Феюшка, вставай… Я ведь приехал… Ой, мама, Феюшка что-то мысит.
— Борька, милый!
— Наконец! Продрала зенки! Чего дрыхнешь? Ведь я приехал…
А сам, сияя своей рожицей, тянется с поцелуями.
— Ах, мамочка, самовар уже готов! Вот хорошо-то! За всю жизнь первый раз с чаем ухожу на службу.
Чай пью с хлебом. Не маленький кусочек, а ешь сколько хочешь. И с собой мама дает еще хлеба.
В канцелярию влетела бомбой. Сама чувствую, что на ли це глупая во весь рот улыбка. Кричу так звонко, что сама удивляюсь:
— Здравствуйте, Елена Ильинишна…
— Здравствуйте, здравствуйте, золотце. Что это золотце так сияет сегодня?
— Ах, Елена Ильинишна, мама приехала.
— А, мама? Наверное, из деревни? Привезла чего-ни будь? Да?
— Да, да… Ничего особенного. Рыжиков в бочонке, творогу, масла немного, да еще сухарей…
— Сухарей. Вот золотце счастливое… Я очень люблю пить чай с сухарями.
— Ой, Елена Ильинишна, хотите, я вам завтра принесу?
— Ну, что вы, золотце, спасибо.
— Ей-богу, Елена Ильинишна, принесу.
— Нет, нет, что вы за глупости говорите.
— Господи, Елена Ильинишна, да вы должны взять. Раз я вас люблю, вы должны, должны, должны… Все равно не хорошо будет, если не возьмете.
— Ну, ну, золотце, теперь не угощают. Теперь такое время… Все дорого…
— Елена Ильинишна, вы должны. Мне никакого дела нет до времени. Сказала принесу, вот и все.
— Хорошо, хорошо, идите, золотце, работайте.
Сажусь за стол. Ах, и Маруся… Как она хорошо смотрит!
Смотрит и улыбается.
— Ой, Маруся, как я счастлива. И мама сказала, что скоро Сережа приедет.
— А кто такой Сережа?
— Это мой брат. Он в отпуску в деревне был. Ох, умный какой! Ужасно хороший и очень умный.
— А он интересный?
— По-моему, интересный. Высокого роста. Знаешь, лицо такое смуглое.
— Я люблю смуглых мужчин.
— …Усов и бороды нет. И потом, губы у него удивительные, когда улыбается… Вот такая ямочка тут. И улыбка милая, хорошая. Очень симпатичное лицо. Прямо видно, что интеллигентный человек.
— А он образованный?
— Да, он… ну, как все. И потом все на курсах… Английский, немецкий, французский еще знает… И еще когда на фронте не был, то все заведующий был. Разные там отделы народного образования основывает. И он все поймет, каждого человека. Прямо удивительно, как меня понимает. Всю, всю. Я его безумно люблю.
— А нос у него какой?
— А нос как у меня… Ой, вру, вру. У меня ведь картошка…
— Нет, что ты, Фея, когда в профиль, у тебя не картошка.
— Да нет, нет, ты не понимаешь. В длину такой, как у меня. Не узкий, не широкий. Так, в общем, — средний… Ну, русский прямо нос. А вообще-то лицо у Сережи не русское.