— А на кого он похож?
— На французского летчика.
— Ну, как же летчика? Летчики же разные бывают. И потом, сколько ему лет?
— Ну, как тебе объяснить… Я там и не знаю. Двадцать пять, или двадцать два, или двадцать три. А брюки — галифе. Высокий такой, и френч еще. Усики только чуть-чуть. черненькие…
Я бы хотела его увидеть.
Ой, Маруся. В общем, нельзя назвать красавцем. Ну, да я не люблю таких, знаешь, парикмахерских усов. И румяных вот таких щек. И ты не любишь?
— Да, я тоже не люблю.
— Он…
Господи, как я заболталась. Елена Ильинишна говорит:
— Ну, золотце, кончили вы? Принимайтесь за работу
Противная эта Елена Ильинишна. И сухарей давеча нарочно попросила. Разговаривать теперь мешает.
— Ой, Елена Ильинишна, извините, я так сегодня счастлива. И знаете, еще скоро Френев приедет. Ты знаешь, Маруся, я его прямо люблю…
— Ну, хорошо, Феечка, давайте работать. Елена Ильинишна сердится.
— Верно. Давай, Маруся, давай…
А мама приготовит чай, когда приду домой. Господи, как я счастлива. И завтра утром тоже чай. Ах, мамочка, мамочка милая. Ты не знаешь, как я тут страдала… Хорошо теперь.
17 мая
Сегодня получила первое жалованье. За полмесяца четыреста рублей.
И совсем не рада, когда Тюрин, наш казначей, подал мне бумажки. Противно было класть в карман. Словно они привязали меня к карману. И теперь, когда лежат, я чувствую, что они шевелятся в нем. Папа, конечно, будет очень очень доволен. Будет говорить, что это первые самостоятельно заработанные деньги, надо беречь, и прочее… Неприятно все это как!
И дома почему-то долго медлила отдавать их папе. Обедаю и ощупываю бумажки. Трудно почему-то для меня сказать, что получила деньги. Наконец, говорю хмуро:
— Вот деньги… получка…
— А-а-а, вот молодец, дочка! Сколько?
— Не знаю, считайте сами.
Папа как будто не замечает моего тона. Аккуратно, до противности, свертывает каждую бумажку отдельно и тщательно, ровной кучкой, укладывает в большой черный кошелек.
— …Молодец, молодец, дочка. Помни: это твои первые самостоятельно заработанные деньги. Поди-ка, и самой приятно? Хе-хе-хе.
18 мая
На папу совсем не повлиял мамин приезд. Даже как будто наоборот. Сегодня он нашел предлог и совершенно отделился от нас в хлебном пайке. Отделился… Какое страшное слово и как холодно от него в душе!
Сегодня должен был приехать Сережа. Я уже надевала шляпку, чтобы идти на службу, когда кто-то позвонил.
Так рано Сережу никто не ждал. Мама пошла открывать дверь спокойно. И вдруг я вся задрожала от ее радостного крика: «Сереженька!»
Не успела надеть шляпу и, держа ее в руке, понеслась на кухню. А Сережа в серой шинели стоит посредине кухни и улыбается.
— Сережа, Сережа, как я рада…
— Не слишком радуйся, сегодня вечером уже уезжаю на фронт.
— Ой, Сережа, а нельзя послезавтра?
— Нет, нельзя, Деникин Москву возьмет…
А сам поглядывает то на маму, то на меня, то на Борю и без конца улыбается. Потом, показывая глазами на мою шляпу, спрашивает:
— Фея Александровна на службу идет?
— Да, да, я уже давно служу. Ты не можешь представить, как не хочется идти.
Долго я болтала ему всякий вздор. Он все слушал со своей мягкой улыбкой и шевелил своими румяными губами. \ в канцелярии я весь день рассказывала про него Маруське.
Домой шла с тяжелым чувством. Знала, что он уже уехал. Мама встретила с заплаканными глазами. Это оттого, что уехал Сережа… Нет, вижу, у ней какое-то особенно расстроенное лицо. Господи, что же такое случилось?
— Мамочка, что с вами?
— Да ну уж, чего?..
Мама с таким видом махнула своей рукой, что сразу заныло сердце.
— Мамочка, мамочка, что с вами, скажите?
— Да вот с батькой поругалась.
Со слезами на глазах мама рассказывает:
— …Да вот из-за Сережи. Как же, право, обидно. Давеча провожала его. Ну, поставила самовар, отрезала всем по куску хлеба. Ну, а хлеб-то и весь. Ему, конечно, оставила его долю. А он пришел и раскричался. Я ему сказала, что нас трое и все только по кусочку съели. А он говорит: «С сегодняшнего дня буду делиться от вас. Я, мол, работаю больше всех, хлеба получаю больше всех, а вы будете есть». Ну, что ж мне оставалось говорить? Делись, говорю, Бог с тобой.
И у меня слезы на глазах. Но это не бессильные, жалкие слезы обиды, а гнева и обжигающей ненависти. Утешаю маму, целую, а губы кричат сами:
— Эгоист, эгоист! Бесчувственный эгоист! Ненавижу его! Сережа на фронт едет, а ему хлеба жалко. Маму обидел Только о себе заботится. Вот он какой, мамочка!.. Я говорила вам…
Вдруг наши глаза встретились и остановились. Какие страшные глаза у ней! В них горит мой собственный огонь. Господи, мы, кажется, будем ненавидеть его вместе.
Дрожь пробежала по телу. Отскочила от мамы, забилась в угол и закрыла глаза руками.
Ничего не понимаю, что делается в душе. Но в ней больше всего жгучей, непримиримой ненависти.
19 мая
Очевидно, про приезд мамы прослышал и Александр. Сегодня он зашел к нам.
Как всегда, несмелый и пришибленный и, конечно, голодный. Просит есть только глазами. Тупой, голодный взор маленьких, полупогасших глаз красноречивее всяких слов Ему, оказывается, живется очень плохо. Хлеба получает 3/4 фунта в день. На обед жидкая похлебка. Жалованье — ничтожное. Работа тяжелая, физическая: убирать двор и улицу.
При шел в родной дом. Недоверчиво оглянулся по углам и, выбрав потемнее, сел. Посматривает оттуда на всех жалкими, просящими глазами.
Мама дала ему немного продуктов. Он неуклюже взял и даже спасибо не сказал. Положил себе на колени и держит одной рукой. А сам насутулился еще больше, словно продукты его придавили.
Жаль, жаль его невыразимо. Сердце ворочается, как огромный камень, когда смотрю на малоосмысленное выражение забитого лица, исхудалого и жалкого. И вдруг глаза попадают на его колени… На коленях продукты…
Господи, что это такое? Явственно чувствую, как сквозь жалость поднимается голодная ненависть. Ведь сами же голодаем, а отдаем последнее ему! Еще два-три дня, и у нас все.
Что же, что же это такое? Неужели я буду такой, как папа?.
Легла спать и долго твердила себе, что мне жаль Александра. Потом прислушивалась к сердцу. Господи, все же нельзя отдавать последнее! Сами голодаем.
Продуктов, которые привезла мама, осталось не больше как на три дня. Сердце сжимается от страха за будущее.
Папа хмуро провожает в наши рты каждый кусок, и я чуть не давлюсь от этого. Но он ничего не говорит. Из своего хлеба не уделяет никому ни кусочка. А получает 1 1/2 фунта, я же только 1/2 фунта, мама 1/2 фунта, Боря 5/8 фунта. Мы трое часто делимся друг с другом. Маме и Боре хлеб выдают из городских лавок и за последнее время с большими перебоями. Хорошо, что я получаю свой хлеб регулярно.
Не знаю, что чувствует мама, но мне кажется, что между мною и ею и даже Борисом протягивается какая-то связь. И эта связь направлена против папы. И папа это чувствует.
Боюсь, боюсь думать об этом.
21 мая
Собираемся переезжать на другую квартиру. В одной комнате жить четверым очень тесно. Кроме этого, переезжать необходимо из-за Тоньки. У мамы с ней каждый день ожесточенная перебранка. Таких грубых и злобных, как Тонька, я еще никогда не встречала. Мне кажется, что она просто завидует нам оттого, что у нас есть продукты… Но ведь они сыты и без этих продуктов?
22 мая
Все, все..
Доедаем последнюю горсть муки, которую привезла мама. Значит, придется сидеть только на пайке, а хлеба не выдают по карточкам по три-четыре дня.
Господи, как-то будем жить?
Целую неделю каждый день я была сытой, а теперь, теперь?