Но я опять только повторила:
— Мне все равно.
Он засмеялся и пошел к галдящей кучке.
12 октября
Слышно уже, как стреляют. Близко-близко.
13 октября
Стрельба как будто ближе. Не дают давно хлеба. Господи, а Сережа? А Ваня?
Всю ночь не могла сомкнуть глаз.
Лежу и прислушиваюсь. Совсем близко как ухнет, ухнет!.. Вздрогнет дом, задребезжат стекла тонко-тонко. Хоть бы попали в наш дом! Пусть, пусть убьют всех. Пусть сюда, под кровать ко мне, влетит огромный снаряд. В комнате сразу пожар. Сразу же затрещит и развалится. Немного жаль папу, маму и Борю.
15 октября
Утром все-таки пошла на службу. На стенах домов расклеены новые телеграммы: «Наступление противника упорное».
В канцелярии меня встретили с поклонами:
— Радуйтесь, Фея Александровна! Дождались. Несколько часов осталось.
Перед окончанием занятий вбегает рассыльный мальчишка и радостно орет:
— А мосты-то развели! Мосты-то развели!
И сразу со всех сторон радостный вой:
— Ага, ага! Скоро, значит!
— Испугались, черти!
— Заплясали… Посмотрим.
— Белый хлеб скоро будем есть!
Потом они еще что-то кричали. Я уже не могла понять. Потом долго шла домой и все прислушивалась к выстрелам. Посмотрю в небо, а оно — огромное и все в тучах. А снарядов не видно. Только падает мелкий дождь; кажется, промочила ноги. Дома мама встречает испуганная:
— Ну, слава тебе, Господи, пришла. Мы уж думали, не убило ли.
Еще хватило сил ответить ей:
— Ну, что вы, ерунда какая. Меня не убьют.
Ночь протекала медленно, а к утру стало почему-то затихать. Сделалось еще страшнее.
16 октября
Утром мама долго не хотела отпускать на службу.
— Не ходи. Вдруг на Первой линии белые на лошадях разъезжают. Смотри, папа тоже остался.
Но я пошла. На улицах даже как-то странно без стрельбы. И телеграмм нет. Трамваи не ходят. По улице идут и говорят, что положение неопределенное.
В канцелярии встречают жадными вопросами:
— Фея Александровна, нет ли чего нового? Газет не расклеили?
Мало разговаривают сегодня — и не радуются. Ожидают газет — и все притихли. Лелька и Валька даже за работу принялись.
А газет все нет и нет. Уж второй час. Отчего же это? Неужели, неужели?..
Только в два часа влетел мальчишка с газетами. Бросаюсь к нему, успела захватить первая.
Все сразу столпились вокруг меня и торопят. А у меня газета прыгает в руках… Господи, что это такое? «Белые по всем направлениям отступают. Наше наступление развивается успешно».
— Да читайте, читайте!
Голова закружилась. Блестящие глаза, встревоженные лица стали то вспыхивать, то бледнеть. Но из всех сил кричу им:
— Белые везде отступают! Наши их гонят! Читайте сами.
Упала на стол, закрыла глаза. Как кружится все! Голоса слышатся как из тумана. Это Тюрин.
— И из-за чего дерутся, дураки голодные? Послали бы меня, я показал бы, как драться с белыми.
Немного отдышалась. Открыла глаза. Со мной кто-то говорит, а я ничего не понимаю. Вдруг застучали зубы, как в лихорадке. Опять открыла глаза. Красные, зеленые пятна. Потерла рукой лоб, чтобы отогнать, а лоб весь потный. Сразу чего-то испугалась. Никому ничего не сказала и пошла домой.
Шла, кажется, до самого вечера. Помню, что дрожали ноги, а сама цеплялась за стены домов. А стрельбы не было.
Потом сразу очутилась дома. Мама что-то говорила и снимала с меня пальто. Потом провожала до кровати…
15 ноября
Целый месяц была больна. Я и теперь больная.
…Глаза сразу открывались в середине ночи. Не сама открывала, а будто изнутри кто-то раздирал их. Это уже не ночь, а вечная, огромная темнота. И лежу где-то не на кровати, а высоко, высоко. Свешиваю вниз голову и пристально смотрю вниз. Темнота. Нет конца. Чувствую, что в темноте надо мной все ниже и ниже нависает бесконечное черное небо. А в небе ужасное, черное солнце. Не вижу, но чувствую его. Господи, раздавит!.. Раздавит!.. А в сердце как больно!
Потом уже в комнате. Проснулась и плачу. Голосок у меня тонкий-тонкий. Плачу и слушаю себя с удовольствием. Да, я в комнате. Вон в углу висит папино пальто. Нет, нет! Не пальто. Это черный монах! Только зачем он без лица и зачем поднимает руки к потолку? Ах, нет… не монах. Это черный папа без лица. Он протягивает ко мне длинные черные руки. Папа, папа, не надо! Это я — Фея! Фея!…..
Потом, наверное, был день. Двигались черные папа и мама, и опять у них не было лиц. Зато видела блестящее окно, и, кажется, солнце было. Потом как будто опять ночь. Снова кругом все темно. А под потолком, прямо в воздухе, висела маленькая девочка вся в белом. И на подоле у ней капельки крови. Потом опять как будто день, потом опять ночь. Не помню, сколько раз…
Раз проснулась и, не раскрывая глаз, поняла, что в комнате — утро. Сразу услышала мамин голос:
— Хоть бы умирала, если не поправляется! Экая мука мученская!..
Сердце так и вздрогнуло от знакомой боли. Чуть-чуть не раскрыла глаз, но удержалась. Господи, почему я не умерла? Почему?
Выждала, когда мама отошла, и заплакала.
А потом было хуже всего. Появился огромный аппетитна есть было совсем нечего. Никогда в жизни не испытывала такого голода. Плакала по ночам и чуть не изгрызла собственные пальцы.
Хочу умереть, умереть, умереть…
Вчера в первый раз встала с постели. Закуталась и села у окна. Положила на подоконник руки. Пусто на дворе. Видно, как ветер треплет березу. Пусто в сердце. В голове нет ни одной мысли.
Неожиданно увидела на подоконнике свою протянутую белую тонкую руку. Вздрогнула вся. Потом поднесла руку поближе к глазам. Тонкая, тонкая, и кожа нежная, почти просвечивает. Даже красиво.
И вдруг вспыхнула злоба, безграничная, страшная, на всех, на всех. Вспыхнула и потухла. Шатаясь, подошла к кровати и опять легла. Забилась под одеяло и зарыдала, уткнувшись в подушку.
Понемногу встаю, хожу. Мама твердит, чтобы умирала или выздоравливала. А у меня сил нет совершенно. Поброжу полчаса и опять лежу весь день. Все безразлично, и ко всему равнодушна. И то, что было недавно, и то, что еще будет впереди. Страдаю только от голода, и по ночам грезятся белые булки.
20 ноября
Все тоже. Сил нет совершенно.
25 ноября
Мама смотрит на меня и плачет. Все чаще говорит:
— Да умирала бы ты поскорее!
А я иногда совсем не отвечу, иногда скажу:
— Мне все равно.
26 ноября
Сегодня утром в первый раз вспомнила, что от Сережи давно не было писем. Торопливо спросила маму, были ли от него письма за время моей болезни.
Сразу, без ее ответа, поняла, что писем еще не было. Ее серые глаза наполнились слезами, и для меня этого было довольно. Ничего ей не ответила, но сердце начало оживать и наполняться страхом и скорбью живого человека.
А вечером Сережа неожиданно приехал. Но такой же исхудалый и страшный, как мы. Весь оборванный, в обмундировании военнопленного. Он два с лишком месяца был болен тифом и не хотел писать, чтобы не встревожить нас. Во время болезни в госпитале случился пожар, и его обмундирование все сгорело. Хорошо, что не сгорел он сам.
Я, по обыкновению, лежала, когда он позвонил. Никто не думал, что он, и сердце не дрогнуло, не отозвалось на звонок. И вдруг на кухне раздался голос мамы:
— Сереженька, Сереженька!
В первое мгновенье не сообразила, но Сережа уже входит и прямо направляется к моей кровати. Всю так и затрясло, как в лихорадке. И вдруг разразилась слезами.