…Алло, барышня: 22–48…
…Погодите, товарищ! Дайте кончить по телефону, тогда и впускайте!..
…22–48. Спасибо… Это вы, товарищ Игнатьев?. Это я, Зудин. Доброго здоровья! Спасибо… Прекрасно… Я хотел сообщить вам, что все так и подтвердилось, как мы оба с вами предполагали… Ну, конечно: от него, от Савинкова! Нить нашли через бабу. Хитрая была путаница!. Сегодня утром убили. Да?., да?.. Хорошо!.. Ну, пока до свиданья! Вечером буду. А днем можно звонить по домашнему Решил отоспаться. Адье!.
Опустился устало на стул. Глаза закрываются сами А тут еще солнце! Как будто весеннее солнце! Бьет, и слепит, и играет, и лезет назойливым криком в окошки. Столбами до самых углов расфеерило светлую пыль. Сквозь ее золотистый туман ничего не видать. А на липких ресницах цветут лучеперые радуги.
— Готова ль машина? Я иду… Ах да… Вальц. Проси!
Словно картинка: в яркой лилово-коричневой шотландке
Уж очень крикливо, расписно. Да еще в лучах солнца! В ореоле сухих столбов пыли. Локоны — будто огни.
— Садитесь!.. Какой прелестный день, не правда ль?. Вы простите меня, я так утомился… Вы хотите работы?. Что ж… хорошо, хорошо…
«Как досадно, что нет здесь спускных штор. Непременно к весне надо будет достать, а то красные пятна в глазах зеленеют от белой бумаги»
— Хорошо, мы дадим вам работу… Сумеете вести алфавит? Вот и прекрасно!
«Фу, черррт, какой бодрый звонок, словно душ»
— Вот что, товарищ Липшаевич… Надо зачислить товарища Вальц на службу переписчицей. Попробуем дать ей веденье алфавитов всех оконченных дел: нумерация дел и занесенье фамилий. Снегиреву можно переместить на текущие дела к Шаленко, будет прекрасно!.. Где посадить? Посадить можно здесь, в серенькой боковой комнатке. Пускай будет архив… на отскочке. Ну-с, вот и все! А теперь я вас оставлю. Вы, товарищ, введите ее в курс работы. Так, значит, приведенье в порядок архива. Ну-с, до свиданья! В добрый час!
Улетел — как циклон, разметав и скрутив золотые снопы солнце-пыли. Лишь внизу загудела машина и… ушла.
И этот кабинет? Он вовсе не похож на подземелье Великого Инквизитора. Ай да солнце! Ай да солнце! Янтарной смородиной брызжет…
— Хорошо, пойдемте! Вы мне покажете?. Ваша фамилия Липшаевич?.. Товарищ Липшаевич?.. Меня зовут Елена Валентиновна Вальц. Ах, впрочем, вы ведь все знаете!
Мотор ныряет в ухабах — хочет выбросить вон. Сбило шапку и портфель расстегнуло. По бокам мельтешат, словно изгородь, зайчики окон, окошек и стеклышек. Капает с крыш. Тротуары осклизли. А тени — словно лиловые доски, нарисовать — не поверишь. И даже на лицах прохожих как будто фиалковый цвет, как будто вуальки в фиалках. А как тепло! Как тепло! Даже лед на реке побурел.
Остановились у серого дома в сине-багровой тени.
— К шести! — И отхлопнулся дверцей. Бегом вверх по освещенным в окна со двора ступеням. Хрупкий звонок. — Это я, Лиза!.. Знаешь, я только поспать. Нет ни минутки. Башка расклеилась. На обед — пятнадцать минут Когда соберешь— разбуди! Что на сегодня? Горох? Превосходно!.. Ерунда. Сойдет и без масла… Ну, Лиза, уволь: поговорим в другой раз. Дай отоспаться.
«Эка, сегодня какая весна! В спальне нет места от солнца. Ну, ничего: пусть полощет. Лишь бы стащить сапоги».
— Нет, я легонько: одеяло не замараю… Митя, голубчик, шел бы ты с Машей в столовую. Я на минуту посплю… Лизанька, позови к себе Машу; только на минутку; а засну, пускай ерундят — хоть из пушек. Ну ладно, целуйте. Только не сильно давите… Прохудился ботинок? Ладно, достану новые… к Пасхе…
Тс-с-с!
— Спит.
— Митенька, штору спусти. Иди с книжкой в столовую, дай папе поспать. Папа очень много работал… Машу возьми, позабавь ее какой-нибудь картинкой. А я пока накрою на стол. Скоро поспеет обед.
Медленно, четко чеканят часы — частокол уходящих мгновений. Медленным шипом шуршат, дребезжа, отбивая удары.
Вот уже — три.
— Леша, вставай!
— А?.. Кто… потом… уезжайте!..
— Леша? Заспался. Вставай, пообедаем! Маша, тяни отца за ногу. Митя, не прыгай!..
«Как неохота подняться! Бр-р-р… дрожь!..»
— Что-то прохладно. Иль это со сна?.. Ну, побредем, побредем.
— Ну и проказница Машка! — рада стащить мою ложку.
— Э! Да у нас словно праздник: суп будто с мясом!
— Знаешь, я побоялась, как бы конина не испортилась за окном. Вон как сегодня тепло: все снега растворило, с крыш так и льет.
— Так ты ее всю и сварила? Эх, Лизок, сверх пайка просить неудобно. Ну, делать нечего, давай — поедим. А горчицы к ней нет?
— Ишь, буржуй!
— Ну и буржуй?
— Когда ж на заводе ел раньше горчицу?!..
— Тогда и без нее было горько!
— А теперь засластило?
— Ну а все же не так.
— Так не так, а привольнее было: масло в любой лавчонке. А теперь вот…
— Ну, пошла, а еще — коммунистка!
— Что ж, коммунистка? Идея идеей. Я не ворчу· все понимаю… Только, Леша, голубчик, ты не сердись! Нельзя ж ведь совсем без жиров? А ведь Митя и Маша растут Посмотри, как они бледны, кожа да кости. Так ли им нужно питаться? Сами хоть мы из нужды, а в их годы все же куда лучше ели!.. Вот и болит мое сердце. Наши ведь дети! Ну а к тебе приступиться нельзя.
— Что ж, тебе сразу молочные реки?!
— Вот как с тобой говорить тяжело!
— Митя, не балуйся вилкой!
— Реки не реки, а мог бы к Игнатьеву позвонить. Просто бы даже к секретарю. Эки, подумаешь, страсти! Все получают сверх нормы. Да и сам посуди: на кого сам ты теперь стал похож? В ссылке и то был свежее. Да и смешно, в самом деле, работать как вол — ночь не в ночь, — а питаться как воробей — чечевицей. А туда ж: диктатура пролетариата! Как бы с вашего горохового киселя не сделалась бы она у вас кисельной!
— Ишь, каламбурна какая! Ты утри-ка Машутке вон нос, а то она его диктатурой твоей заклеила. А по существу, вся твоя прыть — ерунда! Не одни мы этак живем. Сотни тысяч и того не видят Что же скажут они, коли ты пироги будешь маслить? И то по заводам ворчат: комиссарам как у бога на печке! В городе нет ни полена, а у нас?..
— Разве с тобой сговоришь? Мыла ни кусочка два меся ца нет: все вон ходим в нестираном. Хоть с фунт бы достал, если б слушал…
— Если б слушал, если б слушал… Вон сегодня приперлась буржуйка одна, балерина. Ведь себя за кусок первому встречному была рада… Чуть не влипла в один шпионажный кружок: на волосок была от расстрела. Не успела сойтись. И ведь только за корочку хлеба, за гроши. Дал ей место у себя, сфилантропил… Чего смотришь?.. Серьезно!
— Ну смотри, как бы она там вас не обошла.
— Не объедет!.. Митька, пострел, принеси-ка папироску из кармана пиджака! А впрочем, я сам…
Солнце свернуло с кровати лучи и полезло походом на стенку, оконным кося переплетом, в медный тумпак перекрасив обои.
— Кто ж это с телефона снял трубку? Эх, ребятишки, наказанье мне с вами: кто-нибудь мог позвонить на квартиру, а звонка не слыхать.
— Не сердись, Леша: это я удружила, я сняла Надо ж дать человеку покой… А самоварчик поставить?
— Ставь. Только знаешь, я еще подремлю· ночью много работы. А как машина придет, ты меня разбуди… Ах, Ма-шутка, Машутка! Ты опять забралась? Вон, на валенке протерла уж дырку, а сама без чулок…
— Я давно ведь тебе говорила, что у ребят нет чулок.
— Да, да, да… Ну, как же быть, Лиза? Вот разрушим блокаду… Э-е-ах!..
— Ну, усни, я потом разбужу.
— Мамочка, что такое блокада?
— Тише! Папа спит.
Папа спит, а детишки тихонько залезли к окошку, чтоб смотреть, как тускнеющий шар заползает за крышу и розово-красно вокруг него зацвели небеса. Маленький, крошечный двор грязным дном кумачово разделся весь отсветом солнца, от улыбки прощальной его, соскользнувшей со стен Дует от форточки. Ветер усилился: щиплет из облачков перышки по небу. Тоненьким голосом в кухоньке песню запел самовар.