— Выпустят, да… Мне хотелось бы на этот счет поговорить с вами наедине, если позволите.
Все молчат угнетенно. Взгляды старух заползают беспомощно в оловянные глаза Ивана Петровича, тщетно ища под седыми бровями поддержки в своей сиротливости.
— Что ж, ежели секрет какой, — говорит он волнуясь и глухо, — прошу вас, пройдемте за мной в кабинет!
Он ведет через залу, открывая заложенную половиком дверь.
— Только вы извините, у нас тут нетоплено. В столовой и спальной да в людской — все и ютимся.
Огромное зало выходит, должно быть, на улицу, но спущены шторы, и мебель пылеет в чехлах, а картины затянуты склеенной бумагой. Пол паркетный натерт и холодно блестит без ковров.
В кабинете сплошной беспорядок. Много мебели разной навьючено громоздко друг на дружку у стен, а под ней на полу высовываются толстые свертки ковров. На стене в золоченой тускнеющей зеленью раме распростерлась на фоне мрачного грота перед черепом желтым в раздумье тупом Магдалина, свисая грудями на скучную книгу, мерцая спокойствием лба обыденного, как затертый пятак. Под Магдалиной какие-то ящики, ящички с чем-то, прикрытые грубым холстом, возле них на полу есть следы от муки и чуть пахнет селедкой.
Тяжелый, широкий письменный стол, крытый бордовым сукном, весь заставлен массивным чернильным прибором с медвежатами. Кажется, будто косматые эти зверьки неуклюже застыли, нахохлившись скукой, сползающей грузно с отвислых сосков Магдалины.
Пододвинув для Вальц полукруглое кресло в зеленом сафьяне, Чоткин сел на другое — деревянное, гладкое, с широкой резною дугой вместо спинки — и молчал, выжидая.
— Видите ль, я давнишняя знакомая вашего сына, Петра Ивановича, то есть мы как-то нередко с ним раньше встречались у общих знакомых… Я раньше служила артисткой, и в театре мы с ним познакомились… — запуталась Вальц. — Одним словом, вашего сына я знаю давно и желаю ему только добра.
Она поежилась вдруг от проникшего холода комнатной сырости.
— Но теперь, знаете ли, я узнала ему угрожает большая опасность. У меня есть в чрезвычайке близкие знакомые, и они мне сообщили…
Чоткин впивается трясущимся взглядом прямо в эти слегка подведенные кармином беспечные губки.
— Вы не пугайтесь, пожалуйста, хотя вашему сыну и грозит очень серьезная вещь. Видите ли, его могут или расстрелять, или совсем освободить. Судьба его решится завтра, и зависит она от одного человека, на которого вы легко можете повлиять.
— Кто же он?
— Председатель всей чрезвычайки, сам Зудин.
Чоткин обмяк, руки его со стола соскользнули локтями. Все его тело ушло глубже в шубу, словно улитка. Только стриженая седая голова тряслась отвисающей нижней губой, и слезы из мокнущих век спрыгнули на небритый, колючий подбородок.
— Что ж тут могу я поделать? — прошептал он невнятно.
— Какой же вы, право, чудак. Говорю я вам ясно: судьба вашего сына, слава богу, в ваших собственных руках, я этого добилась. Вы легко можете наверняка его спасти от завтрашнего расстрела. Нужно лишь вам кое-что припасти и вручить кому надо завтра к двенадцати часам дня.
— Что же припасти?
— Двадцать фунтов золота.
Старик встал, и рот его дрябло раскрылся. Чтоб не упасть, он оперся руками о стол Хрипящее дыханье сипело внутри его морщинистой шеи.
— Двадцать фунтов, двадцать фунтов, двадцать фунтов, — шептал он подавленно. Золота?. Откуда же? Боже мой, это совсем невозможно!
— Ваш сын с головою замешан в огромном, ужасном деле. Я разузнала все способы его спасти, но другого выхода нет Конечно, если вы не можете, то извините меня за беспокойство. Прощайте! Только потом не вините меня уже ни в чем, я вас предупреждала…
И Вальц, вздернув носик, жеманно поднялась.
— Куда ж это вы?!.. Батюшки, да что ж это сегодня?! — разгорюнился Чоткин, цепко хватая Вальц за манто и не выпуская из рук. И, упав головою на стол, зарыдал порывисто, громко: — Петичка, сынок мой возлюбленный! Да что ж это в самом деле, Христа ради, Христа ради, Петичка!..
На пороге взметнулась старушка, круглая, толстая, маленькая, вся в сером, точно трясогузка. Уже успела раздеться.
— Иван Петрович, что с вами? — бросилась она прямо к мужу. — Что с Петичкой?! — вскинулась она как подбитая к Вальц, держася за мужнюю шубу.
— Анюта, голубушка, Петичку… н-наш-шего завтра убьют, рас-стреляют! — выл перерывисто Чоткин.
Старуха, не отпуская мужнин рукав, грохнулась на пол и громко, протяжно заголосила.
Вальц передернулась.
— Я, право, не понимаю: богатые люди, золото раньше имели пудами, а теперь воют, жалея фунты, чтобы выручить сына. Прощайте! — сердито дернула манто из рук ослабевшего старика.