— С ума сойти, — покачал головой Родищев. — Единственное мне непонятно, вам-то зачем все эти деньги и красивые побрякушки?
Круглолицый улыбнулся с сожалением, словно говоря: «Я думал, вы более прозорливы».
— Символ, — прошептал он торжественно. — В первую очередь это — символ. Очищения, веры и преданности новому обществу.
— А во вторую?
— Во вторую, конечно, акты реквизиции имеют чисто практическое значение. То, что Москва захвачена четвероногими, еще не означает, что остальной мир перестал существовать. Производственный потенциал страны разрушен. Заводы, фабрики и предприятия практически лежат в руинах. Рано или поздно нам придется налаживать необходимые деловые контакты. Продовольствие, медикаменты, вооружение, техника, топливо, энергоресурсы — за все это и многое другое придется платить. Деньги же… Бумажные деньги не так важны. Разумеется, если речь идет не о валюте. Но и для рублей найдется применение. Мы оставим денежный эквивалент оплаты труда. Для полноценных граждан, конечно. Остальным, — он указал в сторону холодильников, — придется довольствоваться минимальным продпайком до тех пор, пока они не научатся приносить пользу обществу и не заслужат соответствующий социальный статус.
От холодильников донеслось возмущенное бормотание, а затем отчетливый, с визгливыми нотками, голос Светланы:
— Что это за лахудра, я тебя спрашиваю?
— О! У подстилки голос прорезался! — громко заметил один из четверых «окруженцев». Остальные засмеялись. — Эй, там! А ну заткнулась!
Поймав взгляд Родищева, круглолицый развел короткие ручки.
— Конечно, как и всякая другая экстремальная ситуация, эта имеет свои минусы, — вздохнул он. — Я говорю не только и не столько о собаках. В конце концов, определенная степень опасности существовала во времена любых катаклизмов. Перефразируя известное высказывание Робеспьера: любой народ получает ту опасность, какую заслуживает.
— Правителя тоже, — заметил Родищев.
— Хотя, если хотите знать, мне кажется, что все происходящее не случайно. Собаки — это своего рода наказание, ниспосланное на наше общество свыше. Но, говоря о минусах, я подразумевал не их, а человеческий фактор. Первая революционная волна чаще всего выносила наверх разнообразное быдло, мусор, шваль. Такова, увы, объективная реальность, и с ней приходится считаться. Моя же задача допустить наверх как можно меньше грязной пены, ату, что все-таки просочится, сдуть, как только наступит подходящее время.
«Да он психопат, — подумал Родищев не без некоторого восхищения. — Параноик-революционер, вооруженный пронафталиненными идеями переустройства мира. Да такими, что Адольф Шикльгрубер рядом с ним покажется пионером в коротких штанишках».
— Мне кажется, вы человек мудрый, — продолжил круглолицый, понижая голос.
— Неглупый, всего лишь, — поправил Родищев.
— Надеюсь, вы это говорите только из скромности. Умные предпочитают не бежать среди баранов, а указывать путь, стоя во главе стада. Мудрые же понимают: вожак стада — тот же баран, только на передовом месте. А еще они понимают, что интеллект барана никоим образом не влияет на вкус шашлыка. — Круглолицый выдержал многообещающую паузу и закончил торжественно: — Я предлагаю вам присоединиться к нашему сообществу. Пока, конечно, на небольшую должность, а там кто знает. Все зависит от желания и способностей.
Родищев кивнул. Намек получился более чем прозрачный. Этот человек был не просто сумасшедшим. Он был сумасшедшим кровожадным и… неуверенным в себе. Иначе не стал бы проверять убедительность собственных аргументов на первом встречном. А тиран, неуверенный в себе, — самый страшный зверь на свете. Даже страшнее расчетливого тирана. Неуверенному повсюду мерещатся заговоры и покушения. И посему гора трупов за его спиной растет не по дням, а по часам. Родищев повернул голову и обвел взглядом зал. Если, не дай бог, все сложится именно так, как мечтает этот круглолицый монстр, кто из собравшихся протянет хотя бы пару месяцев? Скорее всего, никто. Да и он сам, вздумай присоединиться к шайке круглолицего, если и протянет дольше остальных, то лишь потому, что в его услугах будут очень нуждаться. В чем, впрочем, Игорь Илларионович сильно сомневался. Тем не менее он кивнул: