— Привыкают, — сказал второй громила. — Когда «зеленого» сплавляли, они долго не подходили, а теперь вон как осмелели.
Круглолицый повернулся к приговоренным. Вид у него был скучающим. Видимо, он ожидал чего-то другого.
— Я буду внизу, — сказал с легкой досадой в голосе. — Закончите и спускайтесь. У меня на сегодня запланировано еще одно дело.
Закинув руки за спину, он быстрым шагом прошел через крышу, загромыхал по железным ступеням лестницы, ведущей на второй этаж.
Родищев оглянулся украдкой на Осокина, на двух палачей, весело о чем-то разговаривавших и полезших за сигаретами. Достал из кармана куртки нож, сбросил с лезвия салфетку.
— Браток, — обратился к Дроздову, — сигареточки у тебя не найдется? Свои внизу забыл.
Караульный кивнул утвердительно. В самом деле, чего жалеть курево, если в магазине этого добра — завались. Он достал пачку, протянул. Родищев ногтями зацепил сигарету за фильтр, вытащил из пачки.
— А огонек дашь? Уж извини.
Дроздов передвинул автомат за спину, сложил ладони лодочкой, чиркнул колесиком. Отблеск выхватил из темноты красивое тонкое лицо с чуть впавшими щеками, оттененными суточной щетиной.
Нет, положительно Родищеву не было его жаль. Он потянулся к выставленным вперед рукам напарника, прикуривая, и одновременно ударил его ножом в левый бок. Дроздов задохнулся, распахнув рот, как-то сразу потек вниз — сперва пошли руки и челюсть, затем голова; караульный пытался осмыслить, что же произошло, увидеть, откуда взялась эта острая боль. А его уже потащило в темноту, глаза подернулись дымчатой поволокой.
Родищев извлек нож и ударил еще раз, в центр груди, под третью пуговицу, дернул вниз и влево. Горячая кровь хлынула ему на руки. Даже странно, он не испытал никаких эмоций. Когда убил осокинского ротвейлера, и то переживал больше. Заведя свою ногу за ногу умирающего караульного, аккуратно, мягкой задней подсечкой уложил того на крышу. Вытащил нож из раны и быстро, ступая мягко, плавно, направился к углу, где сидели приговоренные.
Физкультурник бросил окурок вниз, проследив за траекторией полета рубиновой искры. Громила передвинул свой в уголок рта, закусил. Тоже неплохо, пусть уж ему дым в глаза лезет. Оба наклонились, подхватили за воротник и штанины патрульного Володю, принялись раскачивать.
Родищев наблюдал за происходящим спокойно. Плевать он хотел на этого парня, пусть хоть три раза его с крыши бросают. Собственно, он вообще не мог объяснить внятно, откуда взялась в его голове эта шальная мысль: спасти Осокина. И почему именно его, а не кого-нибудь другого? Их там, в зале, до чертовой матушки осталось. Были и такие, кто не постоял бы за ценой. Почему именно Осокин? Наверное, дело в глазах. В страхе и обреченности, которые плескались в них, когда приговоренных вывели на крышу. Он-то, Родищев, заметил и выражение ужаса на лице Осокина, и серые, потрескавшиеся губы, и подгибающиеся колени.
Так же безнадежно-беспомощно выглядел тщедушный, уродливый подросток — Игорь Родищев, — когда его тащил за школу, на глухой хоздвор, гурт одноклассников — «мудохать». «Вы куда, пацаны? — Гуинплена мудохать! — Погодите, я с вами».
Двенадцатилетние компрачикосы понятия не имели, кто такой Гуинплен. Просто повторяли понравившееся загадочное словечко, брошенное в адрес Родищева тихой садисткой — их заслуженной учителкой, классной руководительницей, ставшей позже директором школы. Ничтожества, не прочитавшие ни до, ни после ни строчки Гюго, зато наизусть знавшие лживого «Тимура» с его блядской командой. Игорь Родищев не читал Гайдара, зато к двенадцати проштудировал полное собрание сочинений Гюго и помнил дословно первую главу «Человека, который смеется». Историю отношений Урсуса и Хомо, Человека и Волка. Тимуровские выкормыши мечтали стать столь же показательно-лживыми, безрассудно-храбро переводили через дорогу одиноких старушек и, непременно ватагой, «мудохали» по подворотням одиноких «Квакиных», наплевав на принципы «лежачего» и «первой крови». Потягивали в сырых, вонючих подъездах серых «хрущевок» копеечный портвейн, покуривали украдкой, а дома зазубривали: «Я, имярек, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации…» и «Взвейтесь кострами…». А пока они водили старушек и клеили на двери, вопреки матерящимся хозяевам, звезды, вырезанные из тетрадных листов, он, Игорь Родищев, повторял, как клятву, как молитву, впечатывая в память на веки вечные: «Главной особенностью Урсуса была ненависть к роду человеческому. В этой ненависти он был неумолим».