Собачья свора все теснее сжимала кольцо вокруг него. Собак становилось всё больше, их было невообразимо, невероятно много. Казалось, собаки собрались со всех окрестностей, и теперь, куда ни глянь — всё пространство занимала плотно сбитое собачье воинство.
Серебристо-белое под луной. Молчаливое. Молчаливое — вот что было самым диким и страшным. Ни озверелого лая, ни яростных оскалов, ни дикого волчьего воя.
Лавров, уже отказываясь что-либо понимать, машинально пятился, выставляя перед собой железяку. Пятился, пока не упёрся спиной в железобетонный край выступавшей из снега гигантской железобетонной трубы Беккера — собачьего могильника.
Собаки опускали морды. Они, должно быть, хотели начать грызть его с ног. И Лавров инстинктивно поджимал ноги. Он влез на бетонный край трубы. И тут собачье воинство внезапно ринулось в атаку.
Он отбивался первые несколько секунд. Потом ему в голову почему-то пришла мысль, что внутри трубы можно спрятаться. Ну и что же, что там дико воняет! Вонь можно потерпеть. Теперь главное — выжить…
Неимоверным усилием, просунув отрезок трубы в щель, Лавров сдвинул гигантский железобетонный круг заглушки. Изнутри на него пахнуло тёплой сыростью и смрадом разлагающихся трупов. Ему даже показалось, что он слышит слабое шипение: трупы плавились в щелочи, и жижа пузырилась и пенилась, как пенится мясной бульон.
И, уже ныряя внутрь, Лавров внезапно вспомнил, как в его руках оказался тогда, в переулке, этот злополучный автомат. Его подал ему не патрульный милиционер-первогодок. И не солдат-срочник. И не омоновец.
Лавров вспомнил звериные глаза, притягивающие, засасывающие взгляд, на иссеченном осколками лице. Это он, этот угрюмый и мерзкий старик, дал Лаврову автомат! Он, наверное, прятал оружие под свой мохнатой шубой. А потом вытащил и быстро сунул Лаврову в руки. Или как-то незаметно стащил автомат с плеча зазевавшегося молодого милиционера, — кутерьма-то была какая!
Лавров даже застонал от осознания всей этой чудовищной несправедливости.
Но самым несправедливым было то, что правды теперь никто, никогда не узнает.
* * *
Рана оказалась пустяковой: Андрею залили борозду на плече едкой жидкостью, зашили грубыми стежками и крепко перебинтовали. Молодой круглолицый медбрат, стриженый под ноль, всадил ему в живот укол, и еще один — в мягкое место. Андрей не только не плакал — даже не показал, что ему больно.
Взглянув ему в глаза, медбрат хлопнул его по макушке и сказал равнодушно:
— Ну, молодец. Теперь будешь долго жить… Вот тебе лекарство, на всякий случай. Это перекись водорода. Будешь смазывать, если будет сильно болеть или плохо заживать… Ну, и — ходить на приём в свою поликлинику, к детскому хирургу…
После этого он ушёл за ширму и лёг; было слышно, как под ним заскрипел казённый больничный лежак.
Отец приехал на грузовике соседа, дяди Юры. Отец был выпивший. Но не ругался, молчал. Даже сказал "спасибо" молоденькой девушке, писавшей справку.
Поехали домой. Было уже темно, город сиял огнями всех цветов, напоминая об уходящем празднике.
Андрей шмыгнул носом и спросил:
— Пап, а где Джулька?
Отец, сидевший с краю, долго не отвечал. Потом сердито сказал:
— Там, где все будем…
* * *
Окрестности Великого Новгорода. XVI век
— А что, далеко ли сейчас царь? — спросил Генрих Штаден, обернувшись.
— Возле самого Новагорода, — тамошние богатые монастыри зорит, — охотно ответил дьяк Коромыслов, недавно прискакавший от главного отряда Иоаннова войска.
— Что, очень богатые там монастыри? — с интересом спросил Штаден.
— Богатые… Да только наши, подмосковные, пожалуй, побогаче будут.
— И, однако же, Новгород большую торговлю ведёт. И на Белом море, и на Ладоге, и через Плесков.
Дьяк промолчал. Не хотел объяснять немцу, сколько раз с Новагорода московские князья контрибуции брали, сколько раз самых богатых новгородцев зорили и в Понизовье переселяли.
— А там что? — спросил Штаден, кивнув на густой ельник, бежавший вдоль самой дороги.
— Да что… Лес да болото.
— А живёт там кто? — не унимался немец.
— Почти никто и не живёт. Места-то совсем гиблые.
— Не, — вмешался Неклюд, опричный из боярских детей и главный помощник Штадена; такой же жадный. — Стригольники там живут. Или жидовствующие. Прячутся, ироды.
— Это, что ли, язычники?
— Во Христа они веруют, да неправильно, — недовольным голосом объяснил Коромыслов. — Еретики, словом.
Штаден подумал что-то про себя, потом привстал в стременах и сказал:
— А что, ребятушки, не пограбить ли нам жидов-стригольников?
— Да разве с них что возьмешь? — пожал плечами дьяк. — Они нищенствуют: в том их вера. Дескать, Христос заповедал бедными быть. У них ни крестов золотых, ни икон в окладах…
— Там, где мужик своим трудом живёт, там всегда найдётся, что пограбить, — рассудительно заметил Неклюд.
Генрих Штаден приостановил коня, уважительно глянул на Неклюда:
— А ты дорогу знаешь?
Неклюд пожал плечами.
— Изловим кого на дороге, аль на перепутье, — так всё и узнаем.
* * *
Деревенька широко раскинулась по холмистым берегам озерца, среди древних елей. Летом тёмный, почти чёрный ельник, подбегавший к самой воде, отражался в ней мрачными вытянутыми фигурами, похожими на древних идолов. А ещё отражались в чёрной воде озера косогор и крепкие, по-северному добротные избы, с крытыми дворами, иные избы в два этажа. И ещё отражались лодки, перевёрнутые на берегу.
И облака отражались. И птицы.
Но сейчас стояла студёная пора, озерцо замерзло, в прорубях бабы полоскали бельё, из труб вились дымки.
Штаден остановил коня на другом берегу озера; деревенька была видна, как на ладони.
Штаден поёжился.
— У нас это называется: три волчьих года. Три зимних месяца, значит. Волчье время.
— У нас в старых летописях тоже зиму зовут волчьим временем: "Бусово время", — сказал дьяк и гордо задрал голову — чуть шапка не свалилась; знай, дескать, наших. Только дьяк не знал, или умолчал, что "Бусовым" называлось когда-то и просто старое, незапамятное время.
Штаден посмотрел на дьяка, улыбнулся в усы.
— Ладно. Идём вокруг озера, с двух сторон. Неклюд — ты давай налево, а я справа зайду. Да чтоб ни одна ветка не хрустнула, и снег с дерева не посыпался!
— Знамо, — кивнул Неклюд и повернул коня.
* * *
Бабы, полоскавшие белье, не видели, как чёрные всадники, прячась за обснеженными елями, крадутся двумя колоннами к деревне.
А когда заметили — поздно было: прямо на них по льду наскакал страшный бородатый детина, взмахнул саблей:
— Кто пикнет — голову снесу! Айда в деревню.
В деревне уже хозяйничали опричники. Штаден расставил вокруг караулы, чтоб никто не выскочил из окружённой деревни, добро не унёс.
Сам спешился у крепкой двухэтажной избы с большим подворьем. Наметанным глазом уловил: живёт тут либо какой жидовствующий поп, либо местный богатей.
Ворота были не заперты. Во дворе заливались яростным лаем здоровенные чёрные, с белыми подпалинами, псы. Штаден в сопровождении Неклюда и двух опричных вошёл во двор. Во дворе было чисто, опрятно. А на крыльце стояла женщина, и из-за её подола выглядывали трое детей.
— Неласково гостей встречаешь, — сказал Штаден. — Зови хозяина.
— Встречаем всех по-разному, — ответила женщина мягким певучим голосом, непривычно "окая". — Кто с добром приходит — тому почёт. А кто вором — не обессудь.
Потом, помедлив, приказала мальчишке:
— Оська! Убери собак, — говорить мешают.
Мальчишка с готовностью побежал, загнал собак в хлев.
— А хозяина нету сейчас, — продолжала женщина. — Поехал в Торжок, воск да рогожу повёз.