"Нет, не трогайте эту падаль! Мы уходим. Мы оставим его в живых. Он нам не опасен; не будем отбирать жизнь у того, кто отдает её сам, по-рабски, по своей доброй воле".
"Он раб!" — рявкнул один из самых сильных самцов стаи.
"Рабы тоже бывают полезны. Иначе бы их не держали", — не оборачиваясь, ответила Белая.
Потом она совсем низко склонилась к Тарзану, янтарные глаза горели лукавым смехом.
Белая лизнула Тарзана в обмороженный нос.
"И ты, и твой бог — вы сдохнете от старости и тоски. И наступит наше время. Вечное волчье время".
* * *
— Вот так штука, однако! Как сюда попал, не знаю, — сказал кто-то удивленным старческим голосом. — Шёл я на Лонтен-Я[7], а оказался на Лунк-Сур-Я![8] Заблудился, однако!..
Тарзан открыл глаза. Над ним, склонившись, стоял странный человечек в меховой одежде, от которой воняло рыбьим клеем и плохо вычищенной мездрой.
— Откуда ты взялся? — спросил старик. — Дух живой или мёртвый? А?
Тарзан приоткрыл пасть, но ничего не смог выдавить из себя, кроме жалобного тявканья.
— Э, да ты совсем дохлый! Где бежал? Как бежал? Подожди-ка — сейчас сам всё по следам узнаю.
Старик оставил Тарзана и быстро побежал к лесу. На ногах, обутых в меховые унты, у него были странные короткие лыжи. Он бежал по следу, оставленному Тарзаном.
Добежал до леса, покрутился, исчез за деревьями.
Тарзан лежал, ждал. Даже если бы он захотел, — он не смог бы никуда уйти.
Старика долго не было. Кто знает, сколько километров он отмахал, что видел, что заметил, что понял. Но вернулся он хоть и не скоро, но с ясным лицом.
— Издалека шёл! Живой пёс, настоящий, — сообщил старик, подбежав. Дышал он ровно, как будто и не бегал никуда. — Ну, пойдём в мою избу. Тебя как звать? Меня — Стёпка.
Он двинулся было, но, взглянув на Тарзана, покачал головой.
— Э, да ты ведь сам и не пойдёшь. Тебе, однако, помогать надо!
* * *
В избушке было тесно, непривычно, но тепло.
Стёпка разжег печку, сварил мороженой рыбы и вывалил её в большую деревянную чашку.
Обжигаясь и давясь, Тарзан стал хватать рыбу, не ощущая вкуса. Только когда чашка начала пустеть, он почувствовал вкус и вспомнил, что что-то похожее ел уже однажды давным-давно, в прошедшей жизни.
Наевшись, он просто упал возле чашки, не найдя в себе силы даже выбрать себе место.
Стёпка критически оглядел его, встал.
— Ну, спи-отдыхай. Вон какой круглый стал! А ты пёс непростой. Городской пёс-то, однако. Ничего не знаешь, не понимаешь. И как дошёл до наших мест?
Стёпка взял чашку, поставил на стол. Котёл с рыбой выставил за дверь, на полку в маленькой холодной клети.
— Больше тебе жрать нельзя, однако, — а то опять сдохнешь. А Стёпка пойдет, ещё погуляет маленько. У Стёпки дел накопилось много. Болел Стёпка. Видно, потому и не знал, что в тайге творится, о чём говорят.
* * *
Вечером Степка, раздевшись до рубахи, присел над Тарзаном. Осмотрел спину, заглянул в пасть.
— Э, старый ты, однако! Как такой старый через Лонк-Сур-Я, пастбище духов, прошёл? Не знаю. Что жрал? Не знаю. Хвою, однако.
Стёпка качал головой.
— Вижу, не простой ты пёс, и не зря сюда пришёл. А вот зачем пришёл — как это узнать, а?
Он перевернул Тарзана на спину. Погладил. С брюха стала кусками — кое-где вместе с кожей — отваливаться шерсть. Стёпка озабоченно кивал головой.
Тарзан терпел, только изредка поскуливал и потявкивал, как обиженный щенок.
— Ты лежи, жди. Сейчас тебя лечить буду. Фершал я хороший. Сам себя от смерти вылечил, однако.
Он стал прикладывать к красным, обнаженным пятнам на животе Тарзана вываренную березовую кору, смешанную с густым отваром подорожника. Густо обмазал все брюхо, переложил спиной вверх. Осмотрел лапы — и их обмазал пахучими снадобьями. Завернул Тарзана тряпкой, забинтовал лапы, и даже хвост.
Потом снова налил полную чашку густого рыбного варева.
— Жри теперь! Тебе поправляться надо.
Тарзану было больно, он отворачивался от еды, поскуливал.
— Жри, говорю! Сегодня только рыба, завтра мяса добуду — у меня в лабазе припасы.
Тарзан из вежливости похлебал из чашки. Положил морду на обмотанные тряпицами лапы. Задремал.
А Стёпка, затеплив керосиновую лампу, сидел за столом и думал. Чёрный от загара лоб прорезали глубокие морщины. Стёпка вздыхал и качал головой.
— Однако, ничего не придумаю один. Надо Катьку звать. Она годами постарше, видела больше.
* * *
Катька пришла через несколько дней.
— Живой ещё? — сказала она вместо приветствия.
— Недавно чуть не помер. Однако даже в лодку с тенями сел, да потом очнулся.
Катька пожевала чёрными губами. Сняла старую доху, под которой оказалась телогрейка. Сняла и телогрейку, стащила пимы и блаженно вытянула ноги в чулках, связанных в одну иголку.
Ноги были толстые, искривленные.
— А я ходить плохо стала, — пожаловалась она. — Раньше, бывало, на лыжах до посёлка за день добегала. А теперь и думать боюсь. Как до сельпо дойти? Мука кончилась, спичек мало, соли.
— Соли дам, и спичек дам, — сказал Степка. — Муки тоже дам, только у меня у самого мало.
Показал на Тарзана, который мирно дремал у них под ногами, спиной к печке.
— Вот показать тебе хотел.
Старуха внимательно посмотрела на пса.
— У таких, говорят, три глаза. Два обыкновенных, и один на лбу, под шерстью. Он этим глазом духов видит. А у этого, видишь, не один глаз под шерстью, — а целых два.
— И я то же самое подумал, — сказал Степка. — Только не пойму, как он до Югана добежал, если городской.
— Откель знаешь, что городской?
— А ты погляди. Это он сейчас шибко худой, больной. А был-то, видно, что лошадь. И тайги совсем не знает.
Катька стала качать головой из стороны в сторону. Думать.
Стёпка молчал, ждал.
Наконец Катька сказала:
— Шкура у него плохая. Доху не сошьёшь. Разве шерстяной пояс связать? А то что-то спина болит.
— Тьфу ты! — в сердцах сказал Стёпка, даже ногой притопнул. — Долго думала, — сказала глупое.
Тарзан поднял голову, внимательно посмотрел на Стёпку, на Катьку. Потом приподнялся, пошатываясь, и легонько зарычал.
Старики уставились на него.
— Это он на тебя, дуру, рычит, — сказал Стёпка.
— Ну, раз я дура, так пойду домой, — деланно обиделась Катька. — Даже муки не возьму.
— Тьфу! Опять дура! Я тебя для чего позвал? Муки дать?
— Не знаю, — Катька поджала сморщенные чёрные губы. — А только ругань твою слушать не хочу.
Стёпка сказал:
— Ладно. Ты сама видишь, пёс какой. Надо нам его судьбу узнать. Путь его выведать.
Катька молчала.
— Ну? — сказал Степка. — Ты шаманить умеешь?
Катька открыла рот, полный белых — своих! — зубов:
— Да что ты! Чего надумал! Я и не помню, какой шаман бывает!
— Ты же рассказывала, — твой отец шаманом был.
— Мой отец давно ушёл. А бубен-унтувун и гишу студенты в музей увезли.
— Ишь ты! Какие слова помнишь! — восхитился Стёпка.
— И ломболон унесли… Какой мне теперь шаманить! Я и язык свой забыла!..
Катька подпёрла морщинистую щёку чёрной рукой.
— Я ведь в девчонках два года с тунгусами прожила, под Турой. Их язык знала, — сейчас забыла. И слова эти ломболон, унтувун — ихние. Своих не помню, однако. Старая стала.
Стёпка помрачнел. Потом лицо его внезапно просветлело.
— В тайге, слышь, тропы остались.
— Знаю, — отозвалась Катька.
— Засечки там на старых соснах.
— Знаю. Только по тем тропам давно никто не ходит.
— Мы разве знаем? — спросил Стёпка. — Тропа травой заросла, но эвенк так ходит — траву не примнёт.
Катька покачала головой.
8
Lunk sur ja (хантыйск.) — "место, где пасутся духи"; дословно: "духов пастбище место". Таким образом, общий смысл сказанного Стёпкой оказался таким: "Шёл я туда, где водятся гуси, и пришёл туда, где водятся духи".