На всём скаку барин подлетел к измазанным чёрными кляксами и полосами, похожими на кресты, воротам Захаровых. Спешился, открыл ворота, вошёл во двор.
Хозяйка стояла на крыльце. При виде барина взмахнула руками:
— Ах, батюшки! Грех-то какой! Феклуша-то наша, Григорь Тимофеич…
— Где Иван? — прервал её Григорий Тимофеевич.
Иван появился позади жены, отпихнул её, встал вызывающе, — одна нога вперёд.
— Грех замолить можно, — сказал жене, будто и не замечал барина. — А со стыдом теперь так всю жизнь и жить. И помирать с ним будем.
— Иван, где Феклуша? — спросил Григорий Тимофеевич, почти перебивая хозяина.
Иван потемнел, глаза сверкнули.
— А тебе, барин, какое до девки моей дело? Или то же самое, молодое?
Григорий не сдержался, дотянулся, хлестнул Ивана плёткой по лицу. Шапка слетела с него, жена ахнула и юркнула в избу.
— Почему шапку не снимаешь перед барином? — закричал, теряя всякое терпение, Григорий Тимофеевич.
Иван утёрся рукавом армяка, надетого внакидку. Поднял с земли шапку.
— А скоро кончится ваша барская власть, — с ненавистью сказал Иван. — Не такие уж мы тёмные. Слыхали кое-что, и грамоту знаем. В столице указ готовится — свобода, значит. И вот тогда уж, барин, заместо поклона, я тебе вот что покажу.
И Иван протянул Григорию Тимофеевичу здоровенный красный кулак.
Григорий Тимофеевич побледнел, как полотно, взмахнул непроизвольно плетью, но огромным усилием воли сдержал себя. Опустил руку.
— Где Феклуша? — спросил угрюмо, не глядя на Ивана.
Иван молчал, но из избы выглянул Федька и крикнул:
— Тятька в подполье её спрятал!
— Цыц! — рявкнул хозяин, и Федькина физиономия, вытянувшись от испуга, тут же исчезла.
— За что? — хриплым голосом спросил Григорий Тимофеевич.
Иван хмуро взглянул на него.
— А тебе, барин, должно, об этом лучше знать.
Кусая губы, Григорий Тимофеевич с усилием сказал:
— Но я действительно не знаю.
Из избы донёсся слегка визгливый голос жены:
— Ну, расписал: "не зна-аю"! А кто подарки дарил, знает?
— Ч-чёрт, — ругнулся Григорий Тимофеевич сквозь зубы.
Обернулся. В ворота степенно вошёл староста.
— Грех, барин, на подворье чёрта поминать, — сказал он.
— А звериному богу молиться не грех? — сквозь зубы спросил барин.
Староста промолчал.
— Вот что, — Григорий Тимофеевич снова повернулся к Ивану. — Ты выпусти Феклушу. Слово тебе даю, — вот, при Демьяне Макарыче, — нету со мной у Феклуши греха.
— Ска-азывай! — донёсся из избы все тот же визгливый женский голос.
Иван внезапно рявкнул:
— Молчи, дура! — и ногой захлопнул позади себя дверь.
Глядел на барина исподлобья, на лице его попеременно отражались злоба и сомнение.
— Выпусти Феклушу, — повторил Григорий Тимофеевич. — Ну, я тебя прошу.
Староста вдруг как-то странно закряхтел и отвёл глаза.
— Моя дочь — моя и воля! — сказал Иван.
Демьян снова странно закряхтел и не слишком уверенно сказал:
— Нет, Иван, тут ты не прав, пожалуй. Мы пока ещё люди господские.
Иван промолчал.
— Пороть надо не Феклушу, а тех, кто ворота дёгтем мазал, — сказал Григорий Тимофеевич. — Вот у кого стыда-то нет… Да и ума, видимо, тоже.
Перехватил плётку. Ударил ею о ладонь.
— Ну, вот что, Иван, не шутя говорю: не выпустишь девку, заморишь, — по закону, в каторгу пойдёшь.
Он быстро вышел, прыгнул в седло, и поскакал в сторону имения.
Демьян с Иваном вышли за ворота, глядели вслед.
С низкого тёмного неба посыпалась белая крошка, задул пронзительный холодный ветер. В ветвях придорожных ив закаркали вороны.
— И то, Иван, — миролюбиво сказал староста. — Ни к чему девку губить. Может, и не было греха, а парни от зависти, да по злобе созоровали.
Иван поднял на Демьяна мутные глаза.
Сказал твёрдо, как отрубил:
— Был у неё грех. Сама созналась…
Демьян очумело уставился на Ивана. Наконец, сообразив что-то, тихо ахнул:
— С барином?
Иван криво усмехнулся, запахивая армяк. Сказал загадочно, пословицей:
— Сказал бы словечко, — да волк недалечко…
* * *
Григорий Тимофеевич поскакал не прямо в имение, наезженной дорогой, а свернул в лес, поехал по тропинке, чтобы успокоиться.
Постукивали копыта. На ветвях, нахохлившись, дремали вороны.
Григорий Тимофеевич ничего не замечал, погружённый в свои думы.
Да, Феклуша сильно изменилась в последнее время. Кажется, и подарки её не радовали. И на улице она появлялась редко, а на девичьи вечера и вовсе ходить перестала. Пётр Ефимыч это тоже заметил, и сказал как-то, что одной красавицей на Руси стало меньше.
— Глаз-то у неё окривел, — простодушно сказал он. — Вот и терзается девка, показаться боится.
Григорий Тимофеевич внутренне был с ним согласен. Но какое-то сомнение точило его душу. Не только в этом было дело, нет, не только. Вот и ворота эти…
Отродясь в их деревне такого не было, чтоб ворота молодой девки дёгтем мазали. Ведь были в деревне молодые и красивые, и грешили, как у людей водится, и даже ребёночка однажды в господский дом подбросили. Григорий Тимофеевич ребёнка тогда самолично отвёз в Вёдрово, нашёл там кормилицу, заплатил. Да и теперь, время от времени, посылал в Вёдрово деньги: парнишка рос при бывшей кормилице, которую почитал матерью, был смышлёным, любопытным. В Вёдрове была двухклассная школа, и Григорий Тимофеевич решил, что парнишке обязательно нужно учиться.
Одно время он подумывал было завести школу и у себя в имении. Но то руки не доходили, то с деньгами становилось туговато: после каждой зимы, проведённой в Москве, приходилось влезать в долги. В Москве была квартира, а Аглаша страсть как любила устраивать балы и вечеринки.
Пётр Ефимыч время от времени собирал детишек школьного возраста, учил азбуке, счёту. Григорий Тимофеевич корил: надо регулярнее заниматься. Хотя бы три раза в неделю. Но Петьке частенько бывало недосуг. То хозяйственные дела, в которых он, впрочем, старался не перетруждаться, то охота, то поездки в Вёдрово, к сердечной своей зазнобе…
Григорий Тимофеевич вздохнул и поднял голову.
И словно что-то бросилось ему в лицо, в глазах помутилось.
А ведь изменила ему Феклуша! Изменила! Согрешила, — а иначе кто бы осмелился её на такой позор выставлять?
Он внезапно застонал, сжав зубы. Хлестнул лошадь, и помчался вперёд, без дороги, куда глаза глядят. Лицо горело от ветра и ещё от чего-то, что клокотало в груди. Сердце болело — по-настоящему болело, прямо заходилось. И встречный ветер не давал перевести дух.
Уехать. Бросить всё к чёрту. Скоро начальство понаедет, Манифест читать будет. Всё, конец прежней жизни приходит. Мужики и раньше перед ним шапок не ломали (сам распустил, долиберальничался), а теперь вон и кулаками уже грозят. А дальше что? Имение спалят? Судиться начнут? В лесу хозяйничать?..
А тут ещё и Феклуша…
Что-то сильно, наотмашь ударило его в горло и грудь. Григорий Тимофеевич не удержался, вылетел из седла. Заржала лошадь.
Видно, на сук напоролся, не заметил.
Григорий Тимофеевич лежал в жёсткой сухой заледеневшей траве и смотрел вверх. И думал о себе, как о постороннем.
Кровь. Откуда кровь? А, всё тот же сук. И подняться нельзя — больно. Лошадь где-то рядом: топчется, ржёт.
Умереть бы вот так, в лесу, под седым осенним небом. И заметут его тело жухлые звенящие листья, и зальют дожди… А после закроют снега.
Пётр, Аглаша, староста соберут народ, начнут искать. Найдут. Старик Иосафат кучу листьев, припорошенных снегом, первым заметит…
А кто-то и злословить будет: барин-де из-за измены простой крестьянской девки ума решился, кинулся в чащу, да и убился насмерть.
Насмерть…
Он тут же вспомнил — но опять же равнодушно, будто лично его это совсем не касалось: во дворе у Феклуши грязная синеватая свинья тёрлась об угол избы. К несчастью, значит. И вот оно, — несчастье. С Феклушей. И?.. Нет, или. Да, или с ним.