Кавычко внезапно просиял.
— Владимир Александрович, досье на Коростылёва я начал готовить ещё по указанию Максима Феофилактовича.
— И где оно?
Кавычко пожал плечами.
— Может быть, в его сейфе, или здесь, в бумагах.
— "В бумагах", — передразнил Густых. — Что ж теперь, прикажешь выемку документов производить?
Кавычко кашлянул. Придвинулся к Густых и сказал:
— Я сам занимался некоторыми вопросами. Например, связался с жилконторой лесопромышленного комбината, на балансе которого был этот дом. Так вот, в 1981 году в этом доме проживала семья из трёх человек — молодые родители и дочь. Дом они получили от тестя, ветерана войны, который в свою очередь получил от горисполкома трёхкомнатную квартиру. Так вот. В один день вся семья заболела и оказалась в реанимации.
— Чем заболела?
— В официальной справке, которую мне выдали по приказу Ковригина в Третьей городской больнице — осложнённый дифтерит. Сначала умерла девочка, а потом и родители. Дом был продан некоему Свиридову, работавшему на хладокомбинате. В 1990-м году Свиридов внезапно скончался от острой сердечной недостаточности. Ему сорока лет ещё не было. Проживал один, хотя к нему приходила женщина.
— Что за женщина?
— Наверное, знакомая. Сожительница. Проводила с ним несколько суток и уходила, — это по свидетельству Анны Семеновны Лаптевой, соседки Коростылёва. Её опрашивал сам Чурилов.
— И где эта женщина? — не без труда соображая, спросил Густых.
— Сожительница?
— Нет, соседка. Как её — Лаптева?
— Скончалась несколько дней назад. Ей уже за восемьдесят было.
— Та-ак… — нахмурился Густых. — Ну, а где эта приходящая сожительница?..
Кавычко развёл руками.
— О ней ничего конкретного выяснить не удалось…
Густых смотрел на Кавычко расширившимися глазами.
— И ты все эти дни молчал? — сурово спросил он.
Кавычко виновато пожал плечами.
— Максим Феофилактыч сказал, что все эти сведения относится к высшему разряду секретности. Он даже фээсбэшников не подключал, велел мне самому копать. Только Чурилов знал — он в милицейских картотеках справки наводил, и отчасти помог Ковригин. Он приказал выдать мне справку и о третьей семье.
Густых откинулся на спинку кресла.
— Была и третья?
— Была.
— И тоже вымерла от холеры?
Кавычко сдвинул брови, вздохнул:
— Нет. От пищевого отравления.
Густых обвёл глазами стол, приставные тумбы с телефонами, кипами бумаг, канцелярскими мелочами.
Наконец спросил:
— Где это досье?
Кавычко молчал.
— Откуда вообще взялся этот Коростылёв?
— Неизвестно, — сказал Кавычко. — Этим занимался Владимиров, — ФСБ подключили в последний момент, когда стало ясно, что Коростылёв нигде не фигурирует, — только записан в домовой книге жилконторы. Бывший хозяин прописал его как своего дальнего родственника.
— Тот, который от отравления умер?
— Ну да… Извините, Владимир Александрович, но я ведь всего досье не читал… А в жилконторе бардак страшный. Лесопромышленный комбинат стоит, всю "социалку" сбрасывает. В том числе и эти дома. Домовые книги раздали владельцам домов. Так что я и книги не видел — только запись в карточке.
Густых подумал.
— Ну, а как насчёт его преподавательской деятельности? В педагогическом институте справлялись?
Кавычко помялся.
— Институт давно уже преобразован в университет. До их архивов я, прошу прощения, так и не добрался… Но на кафедре этнографии некоторые ветераны его вспомнили…
Густых устало надул щёки, сделал губы дудочкой и с шумом выпустил воздух изо рта. Сказал:
— Ладно, Андрей. Спасибо… Иди.
Кавычко поднялся. Как-то неуверенно двинулся к дверям. Оглянулся:
— Всё нормально, Владимир Александрович?
— Всё просто прекрасно! — язвительно ответил Густых и махнул рукой.
Когда дверь за Кавычко закрылась, Густых набрал номер, послушал гудки.
— Владимиров, — раздался как всегда спокойный голос начальника управления ФСБ.
— Густых беспокоит, добрый день. Что же ты, Александр Васильевич, про досье на Коростылёва мне ничего не сказал?
Владимиров на секунду замялся.
— У меня были инструкции, — наконец сказал он.
Густых хотел было спросить — чьи, но передумал; вспомнил разорванный, полуобглоданный труп Максима Феофилактовича. Ему стало муторно.
— Вот какая просьба к тебе, — сказал, наконец, Густых. — Надо установить за домом Коростылёва круглосуточное наблюдение.
Владимиров помолчал.
— Согласен, — сказал наконец.
— Негласное, конечно. Чтобы не дай Бог сам Коростылёв чего-то учуял. А нюх у него, по-моему — будь здоров.
Владимиров кашлянул.
— Наблюдение уже ведётся.
Густых слегка покраснел, но проглотил и эту горькую пилюлю. Владимиров никому не обязан подчиняться, только напрямую Москве. И отчитываться был не обязан. Разве что так, неофициально. Или по особому запросу губернатора.
— Давно? — с усилием спросил Густых.
— Наблюдение ведётся ещё с осени прошлого года, — каким-то вкрадчивым голосом ответил Владимиров.
Густых про себя выматерился от души.
— Ну, надеюсь, твои шпики не за заборами сидят, не выглядывают, чтоб не засветиться… — грубо сказал он. Хотел ещё что-то добавить, но внезапно передумал и бросил трубку.
Посидел, перебирая протоколы заседаний комиссии, которые велись ещё при Максиме Феофилактовиче. И вдруг его осенило.
Он снова поднял телефонную трубку.
— Владимиров, — отозвался ровный голос.
— Слушай, Владимиров, — сказал Густых, — А досье на Коростылёва случайно не у тебя?
Владимиров вздохнул.
— Откуда вам известно о досье? — спросил он. В этом "вам" звучало нечто железобетонное.
— Андрей Кавычко, мой нынешний помощник сказал.
— Понятно, — отозвался Владимиров. — Никакого досье, в общем-то, нет. Есть разрозненные справки, выписки, документы.
Сделал паузу и добавил:
— Да, они у меня.
* * *
Медико-криминалистическая лаборатория УВД
Ка лежал в металлическом холодном гробу, и отчётливо сознавал это. Он знал, что не выполнил своего предназначения, не сделал того, что должен был сделать, когда боги вернули его на землю.
Он лежал голый, с вывернутыми ногами, с торчащими как попало переломанными пальцами. Но тело больше не принадлежало ему. Оно было холодным, окоченевшим, чужим.
Там, на металлическом столе, его долго мучили и пытали, резали, сверлили, пилили, совали в него иглы и растягивали крючками. Он не чувствовал боли. Он даже не видел своих палачей. Он лежал в полной тьме, освобождённый от всего земного, но всё ещё живой.
Он хотел, он страстно хотел искупить свою вину. Но здесь, в металлическом гробу, в чужом теле, сделать это было невозможно.
Поэтому Ка просто затаился и терпеливо ждал.
Подходящий момент рано или поздно наступит.
Боги позаботятся об этом, — они никогда не забывают отверженных душ.
* * *
Густых приехал в бюро под вечер, когда на улице уже смеркалось. Начальник бюро Шпаков ожидал его.
— Чайку? — предложил он. — Или сразу перейдём, так сказать, к телу?
Густых оглядел крохотный кабинет с засиженным мухами портретом Горбачёва на стене, с допотопным телефонным аппаратом, и сказал:
— Не до чаю, Юрий Степанович. К телу давайте.
— Тогда — прошу. Вы у нас уже бывали?
— Бывал, — кратко ответил Густых; он был здесь год назад, когда специальная комиссия бюджетно-финансового комитета решала, выделять ли деньги на капремонт здания бюро, или эксперты ещё потерпят. Решили тогда, что потерпят. Но на новое оборудование денег всё-таки дали.
Они прошли маленьким коридорчиком мимо дверного проёма: оттуда сильно несло формалином и запахом нежити. Свернули в соседнее помещение.