Из-за плеча Виктора Сергеевича, словно луна, выглядывала его коротконогая спутница с шиньоном и сияла ровной, плоской и совершенно невыразительной физиономией. Её вытаращенные глаза излучали добро и всепрощение, светились сочувствием и смирением, лицо приняло выражение сдержанной скорби. Блондинка показалась мне ещё неприятнее, чем дядюшка. Она так старательно напускала на себя вид девической неиспорченности, что от лицезрения его сводило челюсти, и песок негодования скрипел на зубах. Я давно заметила непреложное правило, распространяющееся исключительно на женщин: чем больше невинности в глазах, тем больше дерьма за душой.
— В скорбный час довелось нам свидеться вновь, сестра, — загудел, словно шмель, Виктор Сергеевич, обращая маслянистый лик в сторону мамы.
Та вздрогнула от неожиданности, с трудом сдерживая подступивший приступ смеха: для законченности образа дядюшке не хватало лишь митры и кадила.
— Здравствуй, Виктор, — осторожно начала она. — А ты очень изменился. Что-то величественное в тебе появилось.
— То не величие, сестра, но смирение и покаяние. Велик лишь Господь, Пастырь наш, мы же — грешны и суетны, и столь малы пред Его величием, что подобны насекомым.
Я испугалась, что он сейчас начнет цитировать Святое Писание или достанет молитвослов, но он ограничился тем, что хмыкнул и вопросительно посмотрел на маму:
— Ну что ж, сестра, пора нам проститься с матерью и предать прах земле. Веди — куда идти нам?
— Конечно, конечно, — засуетилась мама, по-прежнему немного притормаживая с ответами от удивления, но уже несколько более уверенно и твердо, — здесь недалеко, во втором колумбарии. Я решила не устраивать пышные похороны.
— Не одобряю, что от погребения по христианскому обычаю отказалась, но судить не смею — ты по незнанию на то пошла, не по злому умыслу. Не оказалось подле тебя человека, кто наставил бы на путь истинный, научил… — продолжал басить Виктор Сергеевич, вперевалочку следуя за мамой. — Но согласен с тобой: пышность здесь не к чему. Мы знаем, где прах покоиться будет, а в мраморе или граните — не важно. Душа её на небесах, с Создателем, и от этого на сердце у меня радостно.
У мамы каблук подвернулся — так неловко она себя чувствовала.
— Вообще-то, я мраморную табличку заказала, — тихо и даже несколько обиженно пробормотала она. — Я, Вить, больше по материальной части озаботилась, чем по духовной, знаешь ли. Мне материальное несколько ближе, понятнее как-то…
Виктор Сергеевич с жалостью взглянул на маму, как будто она была глупой овечкой, заблудившейся в тёмном дремучем лесу неведения.
— Отпевали? — коротко спросил он.
Пустота и недоумение, появившиеся в маминых глазах, позволили мне понять, что нет. По тому, как она провела рукой по волосам, оборачиваясь лицом к дяде Вите, я безошибочно определила, что сейчас она станет врать.
— В церковь не возили, конечно — дорого, сам понимаешь. Так, на дому договорились. Приходил один, всё, как положено, сделал.
Виктор Сергеевич удовлетворённо кивнул. Я знала, зачем мама соврала — я сама порой вру в подобных ситуациях. Старой карге было безразлично, отпевали её или нет — от неё осталась горстка пепла, а сыну — бальзам на его «благостную душу». За подобное враньё я маму не осуждала, потому что являюсь убеждённым сторонником лжи во спасение.
Наконец, мы пришли к месту захоронения, где, вытянувшись носом вперёд, стоял знакомый мне уже траурный агент. На его трепетно сложенных лодочкой ладонях покоилась похожая на барный шейкер урна с прахом. Неподалёку со скучающим видом курил папиросу служитель крематория, облачённый в огромный серый ватник. К тому времени я настолько промёрзла, что смотрела на его тёплую фуфайку с вожделением. В день похорон было как-то не по-летнему зябко, и дул порывами пронзительный ветер, от которого руки покрывались пупырышками.