— Ма-ам, — с безупречной русской интонацией позвала она и добавила по-английски. — Come along now! They’re checking-in[13].
Я с трудом проглотила непрожёванный кусок пирожного и поспешила запить его кофе, который не успел остыть. Горьковатая жидкость обожгла мне язык, и я громко выругалась, чем очень насмешила дочь.
— Ну, нам пора. Началась регистрация на рейс, — обратилась я к следователю, стараясь следить за тем, чтобы глаза у меня не бегали из стороны в сторону. — То, что вы рассказали, очень занимательно и лишний раз доказывает правоту русской пословицы «Не было бы счастья, да несчастье помогло».
Следователь продолжал настаивать.
— Вы уверены, что не хотите ничего добавить? Может быть, вы что-то слышали той ночью? Вы или ваша дочь? — обратился он к Саре.
— I heard nothing, — вдруг ответила та, смело глядя милиционеру в глаза. — Never wake up at night[14].
Я перевела, и мы обе поспешно встали.
— Если что-то вспомните… — начал он.
— Да-да, знаю, — я не дала ему договорить, — у меня есть ваш телефон. Но вы не слишком рассчитывайте, честное слово — я вам рассказала всё, что помню, ещё тогда, в бане. И да, спасибо за кофе.
Он помахал нам на прощание рукой и остался сидеть за столиком, по-прежнему красивый и уверенный в себе, но уже совершенно меня не интересовавший.
У стойки регистрации успела выстроиться длинная очередь. Мы оказались в самом её хвосте, Сара — чуть впереди меня, и приготовились терпеливо ждать. Я лихорадочно соображала, как мне поступить: позвонить маме, рассказать ей о разговоре со следователем, потребовать объяснений, или плюнуть на всё, предоставив событиям идти своим чередом. Мне не хотелось видеть маму или Люсю в тюрьме, какое бы страшное злодейство они ни совершили. Тени отца и дяди не являлись перед моими глазами и не взывали о мщении, тряся покрытыми запёкшейся кровью головами. Меня волновало одно: если Люся так отчаянно защищает мамин покой и благополучие, то не может ли она быть опасной для кого-то из нас? Например, для Кристины, которая настаивает на продаже одной из квартир и тем расстраивает маму? Кто знает, каким образом повернётся в разложившемся от запойного пьянства мозгу пожилой женщины представление о плохих и хороших дочерях. Она однажды уже назвала нас неблагодарными.
Я в нерешительности вертела в руках телефон, не зная, как мне поступить, когда опять услышала голос Сары.
— Lucy didn’t do that, — тихо, но отчётливо проговорила она, не оборачиваясь. — She just didn’t help. I heard[15].
Мне на мгновение показалось, что всё это происходит не со мной.
— Кому не помогла? Когда? What exactly did you hear?[16] — от волнения я путала языки, чем опять рассмешила дочь.
Подступившись к Саре, я попросила её рассказать, что произошло.
Как будто дождавшись, наконец, моего вопроса, она охотно поведала о событиях той злополучной ночи, когда умер дядя Витя. Сара проснулась от шума на лестнице, за которым послышался звук падения, глухой и не слишком громкий, поэтому она не обратила на него особого внимания. Потом скрипнула дверь Люсиной спальни, которая располагалась рядом с комнатой, где спала Сара, и раздались осторожные шаги в холле второго этажа, направляющиеся к лестнице. Где-то на полпути шаги затихли, Люся постояла, прислушиваясь, и отправилась обратно к себе в спальню. Дверь плотно закрылась, взвизгнула кровать, и дом погрузился в молчание. Дочь не стала выходить из комнаты и только утром поняла, что за звук разбудил её ночью.
«Значит, сам упал!» — у меня отлегло от сердца. Оставалась неясной ситуация со сломанной шеей моего отца, но я не стала больше утруждать себя мыслями по этому поводу. Он исчез из моей жизни тридцать три года назад, и какова бы ни оказалась причина его исчезновения, сейчас поздно начинать жалеть о его отсутствии. Звонить маме я не стала, а лишь отправила сообщение следующего содержания: «Следователь знает про дом и про развод, будьте осторожны. Люся ни при чём. Созвонимся». Меня перестали занимать страшные семейные тайны — я больше не хотела ничего знать. Мне пора было возвращаться домой, к привычному образу жизни и понятным проблемам, в наше скромное жилище в шестой зоне Лондона, где в одиннадцать часов вечера гасят свет и не шумят, чтобы не потревожить соседей. Как улитка, слишком далеко выползшая из панциря, я чувствовала себя неуютно, хотела забраться обратно и поскорее закрыть за собой хлипкую хитиновую дверцу.
На стойке регистрации произошла какая-то заминка, и очередь совсем не двигалась. Я мыслями была уже дома и поэтому очень нервничала из-за того, что мы никак не можем сдать багаж и получить посадочные талоны. Мы стояли уже около получаса, когда выпитый в компании со следователем кофе дал о себе знать, и мне пришлось ненадолго отлучиться. Я оставила Сару стоять и пошла искать туалет. Выйдя из кабинки, я взглянула на себя в зеркало и ужаснулась: от пережитого волнения лицо пошло красными пятнами на левой щеке, на лбу и подбородке, и я стала похожа на подвергшегося приступу крапивницы аллергика.