Вопросов множество. Я не очень горжусь тем беспорядком, который оставил в доме сестры. Среди моих картин есть и такие: «Незавершенные дела» и «Ложные следы». И еще: для изображения различных оскорблений я использую особые смеси красок. Был у меня когда-то прапрадедушка Расмус, которого обижало, что его называют Расмус Клыкастый. И Аскиль подчас становился жертвой техники комиксов и газетных карикатур. Кроме этого, я использовал особые сочетания красок для изображения чего-то невероятного, ими я рисовал лесных духов и чудищ, которые на моих полотнах зажили своей жизнью. Их я использовал в крайних случаях, к ним я вынужден был прибегать, когда в семейных историях мне не все было ясно, — и этими же красками я рисовал гору Блакса. Может быть, мне стоит подправить кое-что и сказать: «Я не знал, что на самом деле происходило»? А не лучше ли мне отправиться к тем чистым холстам, которые еще остались в комнате для гостей? Сделать быстрый набросок моих племянников, которые изображают Цирк Эрикссон, играя со старыми носами Сливной Пробки. Раз в год он меняет нос, когда от никотина тот сильно желтеет, и кладет носы в коробку в кладовке, откуда их извлекают дети, когда играют в игры с переодеванием. Или же мне следует оставаться верным своей истории — хотите верьте, хотите нет, это моя единственная правда — и под конец натянуть последний маленький холст?
Да, — говорит Стинне. Пора заканчивать. Очень хорошо, что я пожил у них, но не могу же я вечно жить в комнате для гостей.
«Я зарыла их за сараем» — это были последние слова бабушки, и после похорон мы поехали в дом на Тунёвай, нашли лопату и принялись копать. Через полчаса пошел дождь. Стинне до последнего скептически относилась к этой затее:
— Да не может тут ничего быть. Столько лет прошло — и они тут все еще лежат? Им ведь всегда нужны были деньги.
От дождя ее волосы стали виться, у нее поплыла косметика, и наконец мы настолько одурели, что стали бросаться друг в друга грязью.
— Я по-прежнему не верю в это, — вздохнула она обреченно, но когда мы в конце концов увидели в мутной грязной луже черный полиэтиленовый пакет, то почувствовали легкое возбуждение. Такое же возбуждение испытывал дедушка всякий раз, когда зашивал деньги в матрас в старой комнате вдовы капитана Кнутссона. То же возбуждение испытывал отец перед пыльной витриной торговца монетами Ибсена, или когда монеты дождем лились на причал, или когда он позднее ушел в «серые зоны» коммерции, надеясь на новые горшки с сокровищем. То же волнение — и то же самое разочарование, когда, мгновение спустя, мы стояли с дырявым пакетом, набитым заплесневелыми норвежскими купюрами. С тех пор как Аскиля арестовали немцы, бабушка жила в девяти домах. Каждый раз при переезде она брала с собой свой тайный груз, закапывала в саду, прятала в кладовках и на чердаке. Может быть, она так стыдилась этих денег, что и не могла ими воспользоваться. Может быть, она слишком хорошо знала, на что их может потратить Аскиль… Она могла бы положить их в банк, вложить их во что-нибудь, но в нашей семье никто никогда не отличался умением распоряжаться своим наследством.
— Да насрать, — сказала Стинне, разглядывая жалкие остатки.
— Насрать, — согласился я.
В руках у нас оказалось наше семейное сокровище из-под радуги, и тут мы обнаружили, что оно сожрано дождем и обесценено временем. Это из-за него появились собаки-ищейки и случилось многое, что было куда хуже них, — а теперь вот мы держим его в руках, и когда Стинне достала заплесневелые купюры, чтобы пересчитать, они стали распадаться у нас на глазах.