Я еду домой. До меня не сразу дошло, что бабушка покидает нас и что ее таинственные сообщения — это своего рода попытка вызвать меня домой, пока еще не поздно. Поговорив со Стинне, я уселся на пол в кухне, разложив вокруг себя бабушкины открытки и маленькие конверты. В мастерской за моей спиной светились мои чистые холсты. Мне давно бы следовало обратить внимание на предупреждающие сигналы: пустые холсты что-то нашептывали мне, заставляя поддаться настойчивому напору семейных историй. Вокруг меня на полу валялись обрывки нашего прошлого, какие-то разрозненные эпизоды, и было видно, что все они созданы сумеречным сознанием дряхлеющей женщины: анекдоты, где главные персонажи менялись местами, рассказы, окончание которых оказывалось не там, где ему положено было быть, а начало там, где что-то определенно должно было заканчиваться. И пока я сидел на полу, роясь в ворохе этих старых листков, во мне стали просыпаться прежние угрызения совести. С того самого лета, когда Кнут приехал с Ямайки, меня преследовало чувство, что именно я в немалой степени послужил причиной несчастий, которые в конце концов привели к распаду нашей семьи, разбросав нас по всему свету. Мысль о необходимости собрать все воедино, равно как и мысль о возвращении домой и о том, в каком состоянии я найду бабушку, совершенно лишили меня сил. В течение нескольких дней я не мог ни на что решиться, и вот наконец-то сегодня, во второй половине дня, захлопнув дверь квартиры, подхватил чемоданы и отправился на вокзал — как того хотела Стинне. Позади осталась двухкомнатная, на три четверти меблированная квартира, полсотни нетронутых холстов и неосуществленная мечта о том, чтобы в Амстердаме зарабатывать себе на жизнь живописью. Но в поезде, беззвучно несущемся вперед, только что миновавшем Оснабрюк, мне, Ублюдку, Заброшенному Ребенку и Вруну, как меня обычно называл Аскиль, начинает казаться, что я заключил с кем-то некую таинственную сделку. Вместо чистых холстов, оставленных мною в Амстердаме, новые картины начинают возникать в моей голове.
Театр Майера
Проведя почти два года в Германии, Аскиль ехал домой. Его вез белый автобус Красного Креста. Так называемая «миссия Бернадотта», благодаря которой еще до полной неразберихи в конце войны из немецких концлагерей были вывезены узники-скандинавы, шла полным ходом. Началась весна, на обочинах дорог пестрели цветы. Превращенные в груду развалин города напоминали какие-то причудливые строительные леса — повсюду торчали лишь несущие балки. Иногда Аскиль начинал верить в то, что он действительно едет домой. Что он свободный человек, который скоро сможет встать и выйти из автобуса, если ему этого захочется. Но все предшествующие события развивались так стремительно… Их забрали прямо во время работ недалеко от Бухенвальда, потом привезли в «скандинавский» лагерь в Нойенгамме, а вчера вдруг поползли слухи о том, что настал их черед. Он глядел в окно, и все проплывало перед его глазами, словно в тех кинофильмах, которые он в молодости смотрел в Бергене — множество световых лет назад, совсем в другом мире. Он лишь успел осознать, что в больном ухе звенит, и тут автобус остановился. Сначала речь шла просто о бытовой остановке. Какие-то ребятишки стояли на обочине и с любопытством таращились на белый автобус, в то время как заботливые медсестры помогали самым слабым выйти, а шофер вынес на обочину больного дизентерией и снял с него штаны. Аскиль, прежде высокий и широкоплечий, превратился теперь в живой скелет. Он весил примерно вдвое меньше, чем до своей блестящей махинации в Бергене; крепкая медсестра, ласково улыбаясь, взяла его за плечо и прошептала что-то по-шведски, но он не все понял. От ее прикосновения у него закружилась голова, но потом он внезапно рванулся в сторону. «Что я, ребенок?» — проворчал он и заковылял к выходу из автобуса.
«Осторожнее на ступеньках!» — закричала медсестра, когда ноги Аскиля начали угрожающе подкашиваться под ним. «Осторожно!» — крикнула она снова, перед тем как Аскиль потерял равновесие. Никто не услышал тихого щелчка, когда левая нога Аскиля сломалась прямо над лодыжкой.
Когда они наконец пересекли датскую границу, мир стал почти неузнаваем. Здесь не было никаких следов войны, не было превращенных в руины городов, и всякий раз, когда автобус останавливался, его окружала шумная толпа людей. Аскиль, одна нога которого теперь была крепко перебинтована, открыл окно, и в руке у него оказалась роза. Ее протянула девушка, которой обязательно нужно было еще и поцеловать его в щеку. «Всем нашим героям», — прошептала она, взяв его за руку. Через минуту ее оттеснили трое молодых людей. «Как там? — поинтересовались они. — За что вас посадили?»