— Я говорю — немец. С ним и надо по-немецки. Кармыш! Зетцен!
Пес послушно сел и заулыбался.
— Ну, ты даешь! Ну-ка еще что-нибудь! — попросил Пашка.
— Это мне запросто, — развеселилась Света.— А что сказать-то?
— Скомандуй — «Лежать!»
— Не помню,— сказала Света: Подумала, поморщила красивый, в чуть заметных веснушечках носик, поплясали
голубые бесенята в глазах, блеснул браслетик зубов,— Не’ы! Не помню.
— А «Вперед?!»
— Да что я тебе, немка, что ли? — расхохоталась Света. — Я ненавижу этот немецкий. Вас, англичан, полная школа, а нас семь человек на четыре класса. Каждый день спрашивает. А я каждый день не знаю. Цвай унд нох маль цвай! А в конце четверти текстик переведешь — порядок. Перфект, как говорят наши друзья немцы.
— Ну, скомандуй ему «встать».
— Это запросто. Каждый день слышу. Кармыш! Ауфштээн!
Пес поднялся.
— Нидэр! — скомандовала Света и повела велосипед по дороге. Пес, будто привязанный, пошел у ее ноги...— Учись, Павел Михайлович! Понял? Теперь это моя собака, а не твоя. И если ты попробуешь не слушаться меня, у-у! — берегись!
Она играла, изображала лихую цирковую укротительницу, хотя Пашке хорошо было видно, что она боится собаки и боится его, Пашки, хоть и вышла вроде бы победительницей, и ему было остро жалко ее и хотелось сделать нечто такое, чтобы она стала свободной от страхов и счастливой без всякой игры, чтобы можно было поднять ее над собой, над полями и нести как знамя.
— Ты чего? — спросила она, разом посерьезнев, словно почувствовала какую-то опасность для себя, исходившую от Пашки. — Ты рассердился, что собака стала моей?
— Нет.
— Переживаешь, что Люська уехала? Представляешь, она хочет быть зубным врачом, зубничкой. Жутко, правда? Брр! Ну, переживай, переживай! Я поехала. Забери своего волкодава. Кармыш, зетцен зи зих! Вот так. Молодец. Мы к вечеру на озера катим. Косточка новые шлягеры из Риги привез: потрясающе! Маг отхватил там себе — блеск. Какой-то народный умелец соорудил — отделочка, монограммка... Петькин «соня» перед ним — чемодан. Косточка за него три стольника отвалил. Представляешь? Разорил предков. Поедешь с нами?
— Куда с ним поедешь? — ответил Пашка, поглаживая голову пса. Ему очень хотелось поехать на озера, быть там, где будет она, слушать вопли магнитофона, смотреть, как она будет танцевать, рисуя ритмы своим гибким и сильным телом, и где можно догонять ее в воде и топить понарошку, а потом помогать выбраться на зеленый дерн берега и пришлепнуть комара на загорелой лопатке. И он подумал, что зря купил этого фашиста.
— Ну, как хочешь. Учи немецкий. Ауфвидерзеэн!
Пес рванулся за велосипедом, на Пашка резко осадил его поводком.
— Рядом! Дурак...
Света уехала и не обернулась. Пашка следил за ней, пока белая спортивная майка ее не исчезла за купой зелено-желтых далеких берез. Ему все казалось, что она здесь рядом, он видел ее каким-то внутренним зрением всю сразу, в некоем безвоздушном пространстве, без всяких окружающих предметов, просто саму по себе, и этот живой портрет не исчез, не пропал, даже когда Пашка снова увидел поля и деревья на них, и далекий грузовик, и лиловый чад вдали над городом — стояла себе — или летела? — на бескрайнем экране воображения и что было реальнее — она или окрестный живой пейзаж, — Пашка ответить не смог бы.
В июне, когда всех восьмиклассников, бывших восьмиклассников, провожали в деревню Хомутово, в трудовой лагерь, Пашка едва не сделал глупость, не поехал вместе с ними. Его удержало не то, что уже больше полмесяца работал на заводе, и ребята, с которыми вместе устраивался туда, и сесед Николай Петрович, оказавшийся главным технологом и бывший с Пашкой вроде как в заговоре, могли бы посчитать его за дезертира, за испугавшегося работы, нет, остановил его страх, что все всё сразу поймут и начнут издеваться.
— Почему не уехал? — спросила дома мать. — Ты же хотел уехать.
«Это ты хотела, чтобы я уехал», — мысленно возразил ей Пашка, а вслух сказал:
— Там ничего не заработаешь, а я хочу купить собаку.
— Зачем тебе собака? Ты знаешь, что такое щенок в квартире? .
— Знаю. Это маленький пожар.
— Он еще издевается! Батенька родимый. Я сама устаю, как последняя собака. Каждый день с утра до ночи. Собаку ему! Кто за ней будет прибираться? Чем кормить ее? Собаку! Это не игрушка, поиграл да бросил.
— Скажи еще: берешь в дом животное — берешь на себя ответственность перед всей природой.
Это были слова отца, и Пашка произнес их, подражая его манере говорить, и это окончательно вывело мать из себя.
— Замолчи! Мерзавец. Я тоже человек, Я жить хочу, а не псину убирать тут за вами...