— Кому — лучше?
— Всем лучше. Я не хочу об этом. Спасибо за перевод. Я пойду.
— Идите, Павел.
Он хотел еще что-то сказать, но Пашка чуть ли не бегом рванулся к своему подъезду.
Лезет старая зануда куда не просят. Всем чего-то надо! Все лезут со своими дурацкими советами. Все всё знают! И чем старше, тем глупее. Не нужна им правда. Никому из взрослых правда не нужна. Им нужна видимость. Чтоб всё шито-крыто. Всех учат. А сами, а сами... Сволочи! — Пашке аж дышать стало трудно от злости. Он сел на скамейку у подъезда, посидел, успокоился, достал бумажки и стал читать немецкие команды, аккуратно, русскими буквами и немецкими, написанные Львом Петровичем. По-немецки, в отличие от английского, читалось так, как и писалось. И Пашка пожалел, что в школе приходится изучать инглиш. Запоминалось легко. Он позубрил, позубрил и стал подниматься домой, к Кармышу.
У матери были гости. Крашенная перекисью Людмила, теперешняя подружка материна. «Подружка! Лет на пят-
надцать моложе. Нашла себе подружку!» — и два мужика — заводской шофер, маленький и черный, как цыган, и высокий белобрысый грузчик из «Радиотоваров» — обоих Пашка уже знал. Людмила уже раскраснелась от выпитого и внаглую лезла к шоферу. Мать хохотала звонко, как всегда, но неискренне.
— Чего? — спросил Пашка с порога. — Весело?
— Цыть! — крикнула мать. — Щенок.
— Ты чего, Пашенька? — кинулась к нему Людмила. — Сегодня ж выходной. Посидим как люди, побалякаем. Нечто нам нельзя? А, Паш?
— Сидите, мне-то что. Нашли забегаловку. Скоро совсем как у Чены будет. Разгулялись! — и не слушая, что кричит мать, Пашка поторопился скрыться в кабинете.
— Чепа! — кричала в гостиной мать. — Я тебе покажу Чепу!
«А какая разница? — мысленно ответил ей Пашка. — Чепа и есть. Гады!»
Чена — соседка с пятого этажа. Мужа своего, Степана, посадила за мордобой в тюрьму, а сама пошла-поехала. Милиция каждый вечер, драки, пьянки. Детей, троих, забрали в интернаты, а младшую, Верку, соседи подкармливают и одевают в обноски со своих детей. Тоже — мать! А при Степане жили как люди. Правда, выпивал Степан, но не так же, как она. Совсем с ума сошла.
— Эх, ты! — пожурил он подошедшего Кармыша. — Был бы ты настоящей собакой, как бы они все, эти гости дорогие, катились отсюда по лестнице. А ты? Эх, ты!
В гостиной снова хохотали и кричали. Деться бы куда-нибудь, а куда? Пашка посидел еще, поприслушивался, сплюнул и решил пойти снова на пустырь и поотрабатывать с Кармышем команду «Фас!» или «Неэмеп!» — на что пойдет. Для этого нужен реквизит, то есть чучело надо сделать. Вспомнил, что в темнушке пылится отцовская телогрейка и его же старая шапка, пошел, отыскал, засунул в рюкзак, взял Кармыша на поводок, намордник надевать не стал и мимо совсем завеселевших гостей пошел к выходу.
— Ты куда? — всполошилась мать. — Куда с рюкзаком?
— Не радуйся, не сбегу. Гулять пошли.
— Ну, иди. Иди. И не злись!
В подъезде Пашка столкнулся с Натальей и Бурханом.
— Вы куда? — удивилась Наталья.
— Гулять пошли. Вы не ходите туда. Там... Не надо.
— Я с тобой, — сказала Наталья, будто обрадовалась, что отвяжется наконец от ухажера.
— Машина подана! — тут же откликнулся Бурхан. — Едем! Куда едем?
— Куда едем, Паша?
— В лес куда-нибудь..
Пес будто всю жизнь в машине ездил — сидел рядом с Пашкой спокойно и уверенно и не реагировал ни на набегавшие но сторонам предметы, ни на фигуры людей, при скорости такие же неодушевленные, как и кусты, столбики, машины — шшрр и нету, будто в тартарары отбросило. Но пес замечал все: и дорогу, и людей, и деревца, и канавы за ними, наверное, запоминал путь. А Бурхан, казалось, ничего этого не видел. Он сидел за рулем расслабленно, даже лениво, откинув голову и выставив вперед хрящеватый кадык, и, если бы не ощутимая даже на расстоянии напряженность глаз за массивной черной оправой, можно было подумать, что не он везет, а его везут, и тем, кто везет его, он доверяет полностью. Иногда правая рука его, большая и длиннопалая, каким-то сгребающим движением властно захватывала стеклянный шар рычага передач, и тогда белая пластмассовая балеринка, вмонтированная в шар, жалобно взвизгивала. Бурхан досадливо передергивал губами и говорил:
— Подтянуть надо.
Наталья молчаливо посматривала то на дорогу, то на балеринку, супилась, наверное, воображая, что видел там, дома, Паша, и темнела глазами, но тут же одергивала себя, поворачивала к Пашке голову, делала ободряющий кивок и спрашивала Кармыша:
— Любишь кататься? Любишь?
Пес отворачивался к окну, словно знал все, что крылось за этим вопросом и это «всё» ему не нравилось.