— Нельзя! — кричал Пашка, но пес тут же повторял маневр.
— Пашенька! Никакая это не овчарка. Это обыкновенная цепная дворняжка. Есть у него, конечно, что-то. Но породные псы так не делают, — пришла к выводу Наталья, когда Кармыш сделал влажную заметку на золотистых обоях у дверного косяка. — Веди его к нам в виварий, вернешь пять рублей.
— Просто он жил во дворе. Ничего. Научится.
Пашка хотел потыкать собаку носом в лужицу, приговаривая, как когда-то отец: «Гулять, гулять!», но голова мощно пружинила под рукой — шея была крепкой, как рессора. И Пашка немножко струсил: хапнет легко за руку, вермишель из костей получится. На всякий случай он надел псу намордник и увел на улицу. Показывать Кармыша мальчишкам Пашка не хотел. Научит кое-чему, тогда уж.
Микрорайон, где жили они, выстроился на окраине города, и сразу же за домом открывались большие пустыри, где предприимчивые новоселы сажали картошку, пустыри переходили в хлебные поля, что тянулись далеко, до самого леса, утыканного высоковольтными опорами.
Все обозримые дали эти давно уже были измерены пешими и лыжными прогулками, когда отец с собакой шли всегда впереди — не любил, когда передние заслоняли дорогу и вспугивали птиц, сусликов или даже бабочек — ему хотелось показывать все другим, будто они сами без глаз.
Пес не хотел идти рядом, рвал поводок, надолго останавливался у мусорных куч и жадно принюхивался, тянул в заросли бурьяна. Пашка злился, обзывал его дураком и даже пнул разок. Потом снял намордник, отстегнул карабин поводка и отпустил: беги, хоть к черту в зубы беги! — а сам уселся на пенек в небольшом березовом колке, что были тут и там раскиданы по пустырю, и стал бездумно глядеть на поля, на лес, на мутный горизонт и высокое, еще летнее небо.
На душе было пакостно.
Совсем испорченная псина попалась. Отец всегда говорил, что нет ничего легче, чем испортить собаку, — один раз допусти ошибку, один раз поленись, один раз не сдержись — и собака пропала. То есть она будет, но это будет уже не собака. Причем имелся в виду не сырой щенок, из того что хочешь лепи и переделывай, а именно воспитанная взрослая собака. Сожрала однажды добытую дичь — всегда будет жрать, струсила воды — в воду больше не пойдет, полакомится на помойке — все будет норовить тайком шмыгнуть туда. Сознательно приобретенный порок, говорил отец, неизживаем. Этот, видно, приобрел этих пороков заглаза. А, может, это только про охотничьих собак? Может, у служебных по-другому? Много ли этому вон надо знать — пять-шесть команд и все. Да и не такой он уж и старый — в год только и начинать дрессировку. Пусть больше немного, ничего: учить его — этого уж никто никогда не пытался, это точно. Его, наверное, и с цепи никогда не спускали. Жарился на солнце около будки в углу двора. Надо с ним, как со щенком,— всё сначала, всё по книге. Поймет. Должен понять.
Пес носился по пустырю, обнюхивал каждый пенек, каждый куст, разрывал мышиные норы, изредка поглядывал на Пашку — сидишь? Ну, сиди, сиди! — и никуда не собирался убегать далеко.
— Кармыш! — позвал его Пашка без всякой надежды. — Кармыш! Иди сюда.
Пес задержался, посмотрел на него: ты меня так? и побежал дальше, выгоняя из зарослей пожухлого донника молчаливых жаворонков и подолгу носясь за ними.
Кармышем они с отцом хотели назвать собаку, которую собирались купить, когда исчезла Чара-2 — Чарадва. Это должен был быть курцхаар, красивая и рослая легавая в шоколадных пятнах и в таком же, шоколадном, горохе. В обществе охотников они внимательно пролистали родословные имевшихся в городе самок и выбрали самую родовитую. «У английской королевы такой родословной нет», — радовался отец. Он тут же созвонился с владельцем королевы, они с Пашкой сходили к нему домой, посмотрели сокровище, и оба забредили будущим щенком. Отец, может быть, даже больше, чем Пашка.
Зачем была нужна собака отцу, Пашка и сейчас не понимал. Ему, Пашке, нужна, это понятно: в последнее время у него со шпаной пошли нелады, дважды уже били его и будут бить еще. Друзей, способных защитить, нету: с ровесниками он никогда не дружил, потому как чуть ли не вдвое был рослее каждого, а старшие, к которым он тянулся, не признавали за ровню и всегда спешили отделаться. А кто один, того шпана лупит и грабит, пока не пойдет он у них на побегушках. На побегушки Пашка не собирался. Тут нужен пес. Нет, идет какая-нибудь тонконогая мымра — накрашенная, джинсы, под, липкими ресницами пустота голубая, на шее шарфик небесного цвета — идет сквозь строй микрорайоиовской шпаны и уксусной улыбочкой жалеет косматых кентов. Другую бы тут... да одними словечками вымыли бы и сушить повесили. А этой ничего. Потому что у ноги ее лениво переставляет пружинные лапы равнодушная зверюга с высунутым на полметра языком, с белыми, особенно белыми от соседства с черными губами, хищными клычищами. Только шепни «Взять!»... И кодла молчит. А если и заденет словечком, так необидным, кругленьким. Вот такая собака, знающая такую команду, и дужна Пашке. Тут все понятно. А зачем отцу были собаки? Он не боялся никого и ничего и всегда говорил, что тот, кто боится, не может быть нормальным и счастливым. Драться ему не приходилось, потому что на него никто не хрыпал, а, наверное, умел, потому что четыре года служил в морском десанте и на соревнованиях не раз занимал призовые места, о чем было написано в дипломах и грамотах. Да и собаки у него были совсем не такие. Он не любил овчарок. Хвалил их за красоту, за силу, за ум, но не любил.