С перепугу животное закружилось на месте и стремглав умчалось прочь.
Закрыв глаза и тяжело дыша, старый священник побагровел и врос в землю.
Молодой отец Келли вглядывался в сумерки.
Задыхаясь, он в конце концов пробормотал:
— Святой отец, что же вы наделали?
— Проклятье! — бросил отец Гилман. — Это порочное, ненавистное, богомерзкое чудовище!
— Богомерзкое? — удивился отец Келли. — Разве вы не слышали, что ему говорили?
— Вот именно, слышал, — ответил отец Гилман. — Этот пес позволяет себе отпускать грехи, исповедовать страждущих и внимать их мольбам!
— Но, святой отец, — воскликнул отец Келли, — ведь именно это делаем и мы с вами.
— Это наше священное право, — чуть не задохнулся отец Гилман. — Только наше!
— Вы так считаете, святой отец? А чем другие хуже нас? К примеру, если семейный человек посреди ночи изливает душу перед супругом или супругой, разве это не похоже на исповедь? Разве не так молодые пары учатся прощать и жить дальше? Ведь это в некотором смысле сродни нашему служению, не правда ли?
— Ну знаешь! — взревел отец Гилман. — Ночные излияния, собаки, порочные чудовища!
— Святой отец, может статься, этот пес больше сюда не придет.
— Тем лучше! Я не допущу такой мерзости в больнице, которую призван окормлять!
— Господи, сэр, вы разве не заметили? Этот пес из породы спасателей. Не зря же их нарекли таким именем. Думаю, после окончания часовой исповеди, выслушав кающихся и отпустив им грехи, вы бы и сами не возражали, назови я вас спасателем, правда?
— Спасателем?
— Именно так. Задумайтесь, святой отец, — произнес молодой священник. — Ну ладно. Давайте посмотрим, не натворило ли бед это «чудовище», как вы изволили выразиться.
Отец Келли вернулся в больницу. Через несколько мгновений за ним последовал и старый отец Гилман. Они прошли по коридору и заглянули в палаты к пациентам, прикованным болезнью к постели. Повсюду царила какая-то особая тишина.
В одной из палат витало необычное умиротворение.
Из другой доносился шепот. Отцу Гилману послышалось имя Пресвятой Девы Марии, хотя полной уверенности не было.
В тот памятный вечер они переходили в больничной тиши от палаты к палате, и у старого священника было такое чувство, будто он сбрасывает с себя старую кожу — чешую заблуждений, коросту высокомерия и, в довершение всего, шелуху равнодушия; в конце концов, вернувшись к себе в кабинет, он ощутил избавление от незримого бремени.
Отец Келли пожелал ему спокойной ночи и вышел.
Усевшись в кресло, отец Гилман облокотился на письменный стол и спрятал лицо в ладони.
Некоторое время он сидел в полной тишине, а потом услышал какое-то шевеление. Его взгляд устремился к дверям.
На пороге спокойно ожидал пес, вернувшийся по собственной воле. Дышал он неслышно, не скулил, не лаял, не зевал. Бесшумно шагнув вперед, он сел подле стола, напротив священника.
Отец Гилман посмотрел ему в глаза, и пес ответил тем же.
Наконец старый священник сказал:
— Отпусти мне грехи — не знаю, как к тебе обращаться. Ничего не приходит на ум. Но все равно хочу исповедаться, ибо я грешен.
Святой отец заговорил о надменности, гордыне и других пороках, которые узрел в себе минувшим вечером.
А пес сидел и слушал.