— Ну что вы, пан доктор! — твердила девица, совсем уж отчаявшись. — А сами вы изволите быть спортсменом?
— Только теоретически, — отвечал он. — Дело в том, что меня часто мучают газы.
Тут эта пожилая девица покраснела, и после этого он с ней говорил только о Млечном Пути и вообще о галактиках.
— Боже мой, — всё время повторяла девица, — неужели же это возможно? Неужели звезд действительно так много?
Но когда увидела, что это всё равно ни к чему не ведёт, то первой ушла с вечера и на другой день всем говорила, как, мол, странно, что у доктора с двумя дипломами такие низменные интересы и такие грязные воротнички.
В конце концов осталось нас в «Золотом льве» только трое — профессор, Зизи и я. Он попросил у трактирщика скрипку и сыграл нам какую-то грустную-грустную песенку, уже не знаю о чём, — то ли о листьях, то ли о могиле, то ли о кругах, которые расходятся по воде. Пива мы с ним выпили по десять кружек и кофе с ромом — по шесть чашек.
А Зизи лежала под столом и по-своему, по-собачьи радовалась.
— Чья это собака? — спросил профессор.
— Своя собственная, — ответил я ему. И всё рассказал — и о лесничем Скршиванеке, и о пани Ледвиновой, и о том, какой у этой собаки нрав.
Он слушал меня и только изредка улыбался, но всякий раз это было, словно зажигали люстру. В жизни я ни у кого не видел такой доброй улыбки — как будто для других он хотел всего самого лучшего, а для себя — ничего. Но люди видели в этой улыбке только ехидство, и все его немножко побаивались — ведь он, мол, столько знает, и неизвестно, что он о них думает.
Потом он заплатил за пиво и за кофе с ромом и пошёл к двери — совсем твёрдо и прямо.
А Зизи встала и пошла за ним.
Я её зову:
— Зизинька, не ходи, туман на дворе, подожди, куда ты?
Но она даже не оглянулась.
С тех пор у Зизи был хозяин.
Правда, слово «хозяин» к профессору очень не подходило; оно говорит о какой-то силе, а он весь был какой-то слабый и беспомощный.
Наверное, из-за этой своей слабости и беспомощности он всё старел и хирел: одним докторская степень прибавляет самоуверенности, а у других отнимает. Тот, кто очень гордится своими знаниями, тот ничего не знает, это уж будьте уверены. А кто действительно много знает, тот никогда не гордится, он только больше страдает.
Не могу вам сказать, что мучило этого дважды доктора; но ведь и то правда, жизнь никогда не была такой бессмысленной, пустой и мерзкой, как в те времена. Ну, ведь вы сами всё это испытали, пан директор.
Зизи-то, собственно, была большим щенком. И от этой своей любви она стала такой буйной и весёлой, что даже в те печальные дни можно было, глядя на неё, помереть со смеху. Может, она хотела его позабавить, а может, просто от счастья с ума сходила. Всякая любовь, пан директор, хотя бы вначале, выражается вот в таких штуках, — наверное, для смелости.
Ну и номера выделывала эта собака, пан директор, — умора! Прямо прирождённый комик! И походочка у неё была — чистый Чарли Чаплин, что спереди, что сзади. Плоскостопие у неё собачье было или ещё что — не знаю, но если впереди неё шёл кто-нибудь, особенно наш священник или зеленщица, она начинала вертеть задом точь-в-точь как они.
Очень она любила ездить на автомобиле и всегда садилась рядом с шофёром, — надеть бы ей, пан директор, шляпку с хризантемой, так никто бы даже и не догадался, что это не баронесса Флайшханцль, «Кожа, резиновые изделия, керамика».
А в остальном Зизи жила по-прежнему, ходила в «Золотой лев» и в «Корону», да ещё каждый день в четыре двенадцать — к автобусу из Кутной Горы, встречать своего профессора.
Где бы она ни была, но как только часы на церкви Святого Иакова пробьют четыре, она сейчас же встаёт и бежит на остановку, быстро и с такой радостью, что я порой ей даже завидовал.
Несколько раз я видел, как они встречались. Это всегда было одинаково. Глянут они друг на друга, вроде бы кивнут и потом идут вместе домой.
Про них ещё можно было бы много чего порассказать, пан директор, но я же понимаю, у таких больших людей, как вы, свои заботы; я только посмотрю, как там щенята в корзине. Но что меня в этой собачонке удивляет, так это — что она теперь взяла да и согрешила.
Профессора немцы забрали после убийства Гейдриха, и он так больше и не вернулся.[14] Через два дня его фамилию назвали по радио, и на этом красном плакате, списке расстрелянных, он так и значился как дважды доктор. Что он, собственно, сделал, этого никто долго не знал, и все только головами качали — вот, дескать, опять гестапо сцапало не того. Он ведь и мухи не обидел бы. А старый Здерадичек вспоминал, как принёс однажды доктору листовку, которую нашёл, когда ходил по грибы, и как доктор посоветовал сдать её в полицию, потому что немцы тоже хорошие грибники и могли эти листовки разбросать сами.
14
Оккупировав Чехию, германские власти учредили должность рейхспротектора и назначили на неё Константина фон Нейрата, бывшего ранее министром иностранных дел Третьего рейха. Протекторат должен был стать немецкой «кузницей» и «оружейной мастерской» (Германия, опасаясь английских бомбардировок, стремилась отодвинуть стратегически важные промышленные объекты подальше от Атлантики). Чехам отводилась роль мобилизованной рабочей силы. Всякое невоенное производство сворачивалось, были введены продовольственные карточки.
Осенью 1939 года в стране начались волнения, студенческие демонстрации. Вскоре они были жестоко подавлены (см. примечание на с. 124), однако Гитлер всё равно был недоволен фон Нейратом и назначил ему в заместители начальника Главного управления имперской безопасности Рейнхарда Гейдриха, одного из ключевых функционеров своего режима. Тот был не только начальником (по сути — создателем) СД (Sicherheitsdienst Reichsführer (SD) — служба безопасности рейхсфюрера) и гестапо; ему принадлежала решающая роль в разработке и реализации плана уничтожения евреев и цыган. Именно Гейдриху в масштабах рейха подчинялись т. н. айнзатцгруппы, совершавшие массовые казни «расово неполноценных» (а заодно — коммунистов и партизан); по его приказу создавались система еврейских гетто и строились концентрационные лагеря.
В Чехии Гейдрих в полной мере проявил свои незаурядные административные способности. Введя в стране военное положение и за несколько недель ликвидировав чешское сопротивление, он объявил об окончании политических репрессий и о введение мер, улучшающих жизнь «простых чехов»: повысил зарплату и продуктовую норму 2 миллионам рабочих, выделил 200 тысяч пар обуви для людей, занятых в военной промышленности, увеличил рацион сигарет, организовал в реквизированных гостиницах и пансионатах дома отдыха для трудящихся, ликвидировал чёрный рынок. В результате население практически примирилось с немецкой оккупацией.
Видя это, чешское правительство в изгнании (действовавшее в 1938–1945 годах в Лондоне) решает ликвидировать Гейдриха. Расчёт был также на то, что неминуемые после его убийства репрессии оттолкнут чехов от оккупационного режима. В Прагу были заброшены подготовленные англичанами агенты, и 27 мая 1942 года ехавший в открытом автомобиле и без сопровождения (таково было его обыкновение) Гейдрих был смертельно ранен.